Исход

Скворцов повторял свое бесконечное «слышишь», «понимаешь» и сразу похолодел, поглядев в обезображенное, неподвижное лицо Веретенникова, на черные потеки от слез.

— Ваня… — позвал Скворцов и замолчал; все, все, это — конец, провал плана, мучительно выношенного и такими муками осуществляемого. Гибель сотен людей, гибель отряда…

Сколько еще до рассвета, час, два? Обычно они имеют привычку начинать рано. Неужели конец? Конец, конец, конец… Да, это война, и все-таки имел ли он право требовать от Ивана то, о чем подумал и от чего все в нем…

— Ваня, — позвал он и, не дождавшись ответа, сказал: — Мы ведь знаем, что нас убьют, и можем приготовиться, а тех всех перебьют из-за угла, передушат, как котят. Они доверились тебе, Ваня, ты сам вызвался идти… И я тебе поверил… Я же за тобой пошел, не хотел сначала, но поверил тебе и сейчас тебе верю.

В камере стало тихо.

— Ваня, если ты даже выживешь, ты не сможешь жить, понимаешь, с этим нельзя будет жить. Я же знаю тебя, Ваня, ну что мне для тебя сделать? Ну могу же я что-то сделать для тебя, несмотря на этих выродков, Ваня? Ну, хочешь, я тебе буду рассказывать о греках, о русских богатырях? Без конца буду рассказывать, без передышки, хочешь? Хороший мой, добрый Ваня. Посмотришь, мы еще одолеем их: сколько было на свете Иванов, все они брали верх. Все, все до одного. И ты такой. В некотором царстве, в некотором государстве… Ты потерпи, Ваня, потерпи, скрепись, так мне бабушка говорила, скрепись. Ты еще им покажешь, может, будет налет, бомбежка, понимаешь — все возможно, а сейчас полежи тихонько, вот так, Ваня, вот так, полежи — и силы придут. Полежишь — и силы появятся. И я рядышком с тобой, и все время буду тебе рассказывать без передышки.

И Скворцов, гладя твердое, бугристое плечо Веретенникова, говорил, говорил, вспоминая полузабытые имена древнегреческих богов и былинных витязей, говорил, говорил, боясь остановиться…

4

Он забылся в полусне и очнулся, когда его оторвали от пола руки Кригера; он, еще не придя в себя, узнал эти руки, с толстыми ладонями. Он открыл глаза и увидел в камере троих — Кригера и еще двух незнакомых. И — Ивана. Иван висел у самой стены. Его голое снизу, до пояса, тело бескровно просвечивало на стене, со сбитыми коленками и руками с изломанными ногтями: на стене черным пятном застыла кровь, да, она уже застыла; видимо, Веретенников бился о стену. Он разорвал свои кальсоны и рубаху, сделал из них подобие веревки и зацепил ее за канализационную трубу в углу камеры.

Кригер приподнял и поставил Скворцова на ноги, привалив его к стене. Скворцов узнал еще одного немца, штурмбанфюрера Уриха, и почувствовал: он должен выиграть или проиграть, другого момента не представится.

Отвернувшись от Ивана, уже не Ивана, а кого-то другого, чужого, с выкаченными глазами, Скворцов заставил себя не думать сейчас об этом. Потом, потом… Если у него останется хоть минута одиночества, он попрощается с Иваном. Что ж, Веретенников поступил честно, если больше не мог. А сейчас нужно приготовиться и собрать силы… Надо думать о ребятах, которые им доверились и ничего не знают… Он не повесится, как Веретенников, он не доставит им такого удовольствия; ему сейчас было все равно, он устал, от пяток до затылка — все было одна усталость.

Он почувствовал пристальный взгляд штурмбанфюрера Уриха, повернул голову и съежился.

— Я поведу вас, — сказал он внезапно и увидел, как округлились глаза Уриха, увидел и недоверчивую усмешку у него на губах. — Я поведу вас, поведу, — прошептал он, содрогаясь, и истерически, доходя до визга, закричал: — Я поведу вас, будьте вы прокляты, негодяи, скоты! Слышите, я поведу вас, гады, мне все равно… вы ведь этого добивались…

Он зашатался и на мгновение потерял сознание; по знаку Уриха Кригер его придержал. Очнувшись, Скворцов с ужасом косился на руки Кригера, натренированные, ловкие руки убийцы, и штурмбанфюрер заметил этот полный животного страха и ненависти взгляд.

Скворцова доставили к Зольдингу в то же утро; у Зольдинга уже давно зрел окончательный план экспедиции, молниеносный удар в самое сердце партизанского района, в центр Ржанских лесов, по партизанскому соединению полковника Трофимова (Зольдинг знал по сообщению из Берлина, что Трофимову два месяца назад было присвоено Москвой звание полковника). Только в последний год у него появилась настоящая ненависть к русским; он верил в силу и превосходство Германии, и только теперь он начинал понимать, как слепа и ненадежна была эта вера, и он ненавидел теперь русских за то, что они опрокинули и его, Зольдинга, веру и заставили его страдать; он знал теперь, что боится русских, народ, запутавший в своей политике все континенты, нарушивший привычное равновесие мира.