Исход

Трофимов, прислушиваясь к неровному шуму недалекого боя, снова и снова оправдывая себя за принятое решение идти в лоб; конечно, можно рассредоточить и попробовать пройти линию оцепления незаметно, частями, но полное уничтожение одного из отрядов, отделившегося и пошедшего именно таким путем, не выходило из памяти. Неизвестно, как глубоко заминирована местность за линией оцепления. У немцев несколько подвижных механизированных частей, и в открытом поле от них не уйти, нет, он принял верное решение.

Гулко ударили немецкие минометы — и все по окраине леса, по сосредоточенным, готовым войти в прорыв партизанским частям. Трофимов приказал маневрировать, не стоять под огнем неподвижно.

Мины рвались все гуще и ближе; Трофимов слышал, как осколки сочно вшлепывались в податливую мяготь деревьев, как падали срубленные сучья. «Если сегодня в ночь не прорвемся, худо», — сказал себе Трофимов.

О Глушове, Шумилове, Скворцове, об остальных, которым выпала участь отвлечь Зольдинга с его экспедицией, Трофимов старался не думать.

25

Если Трофимов и Кузин следили за боем издали, то Николай Рогов оказался в самом его центре, среди автоматчиков.

Последнее время, особенно когда Вера совсем замкнулась и избегала его или неделями пропадала на заданиях, у него совсем исчезло чувство собственной опасности, и он ходил на самые трудные рискованные дела.

Вот вчера Кузин опять послал его и еще одного, тоже Николая, с фамилией Слива, в село Саханово, за линию оцепления, где работала на партизан целая группа местных жителей, и теперь там накопилась необходимая информация и нужно было связаться во что бы то ни стало. Николая Сливу убило вскоре, Рогов даже выстрела не слышал, кто-то вздохнул, Рогов оглянулся, а Сливы нет; он попятился, нагнулся, стал шарить руками и сразу наткнулся на его затвердевшие губы, уже потом Рогов наскочил на часового, и тот вначале окликнул его, затем выстрелил, и поднялась тревога. Рогов бросился в сторону, попал в неглубокий ручей и стал уходить все дальше и дальше от выстрелов и суматохи; тем временем рассвело, и ему пришлось весь день пролежать под кучей прошлогоднего, гнилого сена.

На вторую ночь, сделав порядочный крюк, Рогов пробрался в село почти свободно и быстро, встретившись там со стариком бондарем, жившим на огороде в наспех вырытой яме (все хаты в селе заняли немцы). Сидя вместе с Роговым в густых зарослях черемухи, бондарь торопливо, шепотом все ему пересказал. Рогов облизал засохшие от мгновенного волнения губы; сведения оказались слишком важны: бондарь говорил о минных полях, на десятки километров опоясавших лес с этой стороны, сказал, что добыты приблизительные схемы минных полей, и достал их из-за пазухи; в руках у Рогова оказался плотный похрустывающий пакет. Рогов лег плашмя, накрыл себя с головой пиджаком и, развернув бумагу, посветил фонариком, у него коротко и больно кольнуло в груди под сердцем — минные поля почти сплошняком пролегли в тех местах, где партизаны намечали прорыв, вот доты откуда-то появились, раньше их не было, да и сам, он теперь знал, прошел через линию оцепления лишь чудом, потому что в одном месте шел прямо по минам.

«Счастливый ты человек, Рогов, — с усмешкой сказал он себе. — Сколько на твоих глазах убито, а ты все живешь. За все два года ты даже не ранен. Из-за этих вот схем, сказал бондарь, погибло пятеро. А я готовое взял и передал».

Издеваясь над собою, Рогов в то же время чутко прислушивался; ходил он бесшумно и схватывал на лету малейший шорох и неясный звук. Возвращаясь назад в лес, он придерживался одного из коридоров — свободного от мин пространства, — указанного в схеме; он несколько раз совсем близко слышал немецкую речь и припадал к земле, три раза немцы проходили от него в трех-четырех метрах. Он уже думал, что и на этот раз пронесло: колючая проволока в один ряд впереди его не пугала. Он ловко пробирался между стрелковыми ячейками, между неглубокими, в пояс, траншеями, когда раздались внезапные взрывы гранат и автоматная трескотня со всех сторон, и потом сразу в нескольких местах поднялись осветительные ракеты; пока Рогов обдумывал, что делать дальше, бой разгорелся во всю силу, перешел в рукопашный, разбился на отдельные участки, и уже ничего нельзя было ни понять, ни определить.