Исход (Том 1)

Матушка Абигайль прошаркала к качелям, уселась на колесо и стала раскачиваться. Это было старое колесо от трактора, подвешенное здесь ее братом Лукасом в 1922 году. Время от времени меняли веревку, но не само колесо. Теперь оно во многих местах было протертым, обнажая ткань под слоем резины, с заметным углублением посередине, продавленным не одним поколением юных попочек, раскачивавшихся на нем. Под колесом была глубокая канавка в земле, трава давно уже оставила всяческие усилия пробиться здесь, а на толстой ветви, к которой была привязана веревка, давно уже облезла кора, обнажая белую кость дерева. Качели поскрипывали, медленно раскачиваясь, и на этот раз матушка Абигайль заговорила вслух.

— Прошу тебя, Господи, пока еще есть возможность, отведи от меня чашу сию, если Ты можешь. Я так стара, и я боюсь, я так хочу лечь в землю родного края. Я готова отправиться прямо сейчас, если Ты хочешь этого. Воля Твоя будет исполнена, Господи, но Абби всего-навсего уставшая, еле передвигающая ноги старуха-негритянка. Да исполнится воля Твоя.

Ни единого звука, только поскрипывание веревки о ветку и карканье ворон, доносящееся с кукурузного поля. Абигайль прислонила свой морщинистый лоб к морщинистой коре яблони, давным-давно посаженной ее отцом, и горько заплакала.

В ту ночь ей снилось, что она снова поднимается на сцену зала Ассоциации фермеров, молоденькая и хорошенькая Абигайль, на третьем месяце беременности, темное украшение из Эфиопии выделяется на ее кипенно-белом платье. Держа гитару за гриф, она поднимается, поднимается в абсолютной тишине, мысли ее прыгают, как безумные, но над всем господствует одна мысль: «Я, Абигайль Фриментл Троттс, и я хорошо играю и отлично пою. Я не уверена в этом, потому что никто не говорил мне об этом».

Во сне она медленно поворачивается, ко всем этим белым лицам, сияющим, как луны, она обращается лицом к ярко освещенному залу, к смутному свечению окон, к красному бархатному занавесу, перехваченному золочеными шнурами.

Абигайль цепко держится за одну и ту же мысль и начинает играть «Камень веков». Она играет, раздается ее голос, не нервный и взвинченный, а такой, каким он бывает, когда она поет сама для себя — богатый и сочный, как сам этот свет, и она думает: «Я выиграю у них. С помощью Господа я одержу над ними победу. О мой народ, если ты умираешь от жажды, разве я не высеку воду из камня? Я одержу победу, и Дэвид будет гордиться мной, и мама и папа тоже будут гордиться мной, да и сама я буду гордиться своим поступком, я достану музыку с небес, я добуду воду из камня…»

И именно в этот момент она впервые увидела его. Он стоял в дальнем углу, позади всех кресел, скрестив руки на груди. На нем были джинсы и линялая куртка с пуговицами на карманах. На ногах пыльные ботинки со скошенными каблуками, обувь, говорящая о том, что в ней прошагали много миль по грязи и пыли. Лоб его был белым, как свет, к щекам прилила кровь радости и торжества, глаза сверкали голубыми бриллиантами, вспыхивая внутренней радостью и весельем, как будто Отпрыск Сатаны завладел работой Криса Крингла. Презрительная усмешка обнажала зубы, превращаясь в злобный оскал. Зубы были белыми, острыми, ровными, как зубы ласки. Он поднял руки. Обе они были сжаты в кулаки, такие же плотные и твердые, как наросты на яблонях. Ухмылка осталась, торжествующая, идущая из самых его глубин. Из сжатых кулаков закапали капельки крови.

Слова выветрились у Абигайль из головы. Пальцы ее забыли, как надо играть; замер нестройный аккорд, повисла тишина.

— Господи! Господи! — выкрикнула она, но Господь отвернул Свой лик.

Тогда, с пылающим лицом и сверкающими поросячьими глазками встал Бен Конвей.

— Черномазая сука! — выкрикнул он. — Что делает эта черная сука на нашей сцене? Никогда еще черномазая дрянь не доставала музыку с небес! И никакая черная мразь не добывала воду из камня!

Раздались крики яростного согласия. Люди ринулись вперед. Она увидела, как ее муж встал и попытался подняться на сцену. Чей-то кулак заехал ему по губам, откидывая Дэвида назад.

— Оттесните этих грязных ниггеров в конец зала! — завопил Билл Арнольд, и кто-то толкнул Ребекку Фриментл на стену. Кто-то еще — кажется, Чет Дикон — обмотал красный бархатный занавес вокруг Ребекки, а потом обвязал золоченым шнурком. Он орал: