Исключительные

А если бы сказала нет? Об этом она частенько задумывалась после, с доставляющим некое странное удовольствие вымученным ужасом. Если бы отвергла беспечно брошенное приглашение и занялась своими делами, тычась невпопад из стороны в сторону, словно пьяная, слепая идиотка, уверенная: хватит с нее и того кулечка счастья, который таскает за собой. Однако же, сказав «конечно» за умывальниками в женском туалете, она угодила сюда, притулилась в уголке этого незнакомого, ироничного мира. Ирония была ей внове и отдавала диковинным сладким привкусом, как недоступный прежде летний плод. Скоро и она, и вся компания станут так ироничны, что на самый невинный вопрос не смогут ответить без легкой ехидцы. Пройдет еще немного времени, и язвинка смягчится, ирония сольется с серьезностью, а годы, укорачиваясь, полетят. И вот уже все они потрясенно и скорбно врастают в плотные, завершенные взрослые свои сущности, почти не имея шансов заново себя придумать.

Ну а в тот вечер, задолго до потрясений, скорби и застоя, когда они впервые сидели в деревянном вигваме мальчишек и одежды их еще источали душистые ароматы, оставленные предотъездными домашними стирками, Эш Вулф сказала:

– Каждое лето мы здесь так сидим. Надо бы как-то себя обозвать.

– Зачем? – спросил ее брат Гудмен. – Чтобы весь мир узнал, какие мы беспрецедентно исключительные?

– Можем назваться «Беспрецедентно Исключительные Люди», – сказал Итан Фигмен. – Пойдет?

– Исключительные, – сказала Эш. – Годится.

На том и порешили.

– Отныне, поскольку мы явно самые исключительные люди, какие, мать вашу, вообще на свете жили, – изрек Итан, – поскольку мы до того, мать вашу, убедительны, а мозги наши до того набиты важными интеллектуальными мыслями, нарекаем себя отныне Исключительными. И пусть всякий, кто нас встретит, замертво падет на нашем пути, увидав, какие же мы, мать вашу, исключительные.

И в сей смехотворно торжественный миг они воздели вверх бумажные стаканчики и косяки. Джули тоже рискнула поднять свой стаканчик с водкой и тангом – «ви-энд-ти», как они выражались, – при этом на полном серьезе кивнув.

– Чок, – сказала Кэти Киплинджер.

– Чок-чок, – откликнулись остальные.

Название было ироничным, а импровизированное самонаречение – шутливо претенциозным, но все-таки, думала Джули Хэндлер, они и впрямь исключительные. Эти подростки вокруг нее, все из Нью-Йорка, напоминали царственных особ и французских кинозвезд, озаренных неким священным ореолом. Творческими в этом лагере считались все, но здесь, насколько она могла судить, собрались самые яркие – местное ядро. Ей никогда не приходилось встречать таких людей; они были интересны не только по сравнению с обитателями Хеквилла – нью-йоркского пригорода, где она жила с рождения, – но и вообще по сравнению с внешним миром, который в тот миг казался нескладным, отталкивающим, совершенно омерзительным.

Словом, в то лето 1974 года, когда она, да и любой из них, с головой окунувшихся в умопомрачительное средоточие одноактных пьес, анимационных кадров, танцевальных сцен и акустических гитар, поднимали глаза, взору открывался столь жуткий дверной проем, что они быстро отворачивались. У двух парней на полках над кроватями стояли экземпляры «Всей президентской рати» – рядом с большими банками спрея от комаров и флакончиками бензоилпероксида, предназначенными для борьбы с бурно расцветающими на коже угрями. Книга вышла всего за пару недель до открытия лагеря, и ночью, когда гомон в вигваме постепенно стихал, переходя в сон или ритмичную шуструю мастурбацию, они читали при свете фонариков. «Как можно верить этим уродам?» – думали они.

В такой мир им и предстояло вступить: в мир уродов. Джули Хэндлер и остальные застыли перед дверью в этот мир, и что им надо было сделать – просто пройти сквозь нее? К концу лета сольется Никсон, оставляя за собой влажный слизневый след, и весь лагерь будет пялиться в допотопный «Панасоник», который прикатят в столовую владельцы, Мэнни и Эди Вундерлих, легендарно известных в крошечном сжимающемся мирке стареющих социалистов.

Вот они и собирались вместе, потому что мир был невыносим, а сами они – нет. Джули позволила себе еще одно легкое движение, то и дело скрещивая руки. Однако никто не обратил внимания, не начал выяснять, кто зазвал сюда эту неуклюжую рыжую прыщавую девчонку. Никто ее не прогнал. Она оглядела полутемную комнату, где все развалились на койках и деревянных половицах, как в сауне.

Итан Фигмен, на редкость безобразный толстяк со слегка сплющенными, словно прижатыми в пантомиме к невидимой стеклянной стене чертами лица, восседал, чуть раскрыв рот и держа на коленях пластинку. Его она одним из первых приметила после того, как на днях ее привезли сюда мать и сестра. Тогда на нем была широкополая шляпа из джинсы, и он приветствовал всех на лужайке, хватаясь за чемоданы, невинно тискаясь с девчонками и дружески пожимая руки парням. «Итан! Итан!» – кричали ему со всех сторон, и он поочередно откликался на каждый голос.