Искра в ночи

Теперь все покрыто тонким слоем песка. Мамины книги в библиотеке припорошены мелкой пылью. Тост за завтраком скрипел на зубах, яичница тоже. Но на этой неделе нам еще повезло. Бывает, что пыльные бури не стихают по несколько дней.

Мне снится дождь и мокрые листья, даже когда я не сплю. Хочется лечь на клочок свежей зеленой травы и никогда не вставать.

Я нашла эту открытку на дне ящика маминого комода, когда искала монетки, которые мама могла отложить, когда с деньгами было не так туго.

Я перечитала открытку раз шесть и все равно ничего не понимаю. У нас нет никого из знакомых по имени Ленор, и мама ни разу не упоминала о ком-то, кого так зовут.

Я вижу маму в окно. Она копается в огороде, который нас кормит. Я вижу Эллиса, нашего помощника, у сарая. Эллис слушает по радио трансляцию бейсбольного матча и кладет сено в кормушку нашей единственной тощей коровы. Галапагоса барахтается в грязи – там, где когда-то был пруд, – и пытается поймать муху. Бизи в прихожей кашляет на собаку.

Мне хочется расспросить маму об этой Ленор, но мама, как никто другой, умеет превращаться в камень. Можно говорить с ней часами, и она не произнесет ни слова. Всю жизнь я пытаюсь научиться считывать ее сигналы. Она любого затянет в свое молчание.

Сегодня утром она сказала, что почувствовала в сухом ветре запах дождя. Мы все переглянулись и согласились, что дождь уже на подходе. Но согласились лишь на словах. Наши глаза говорили другое.

Наш дом полон секретов. Главный секрет: нам всем страшно.

Двадцать четыре солнечных дня подряд. Куда подевались облака?

25 мая 1934 года

Утром в церкви мы молились о дожде и о здоровье президента Рузвельта. Почти всю службу я следила за Бизи, чтобы она не ковырялась в носу и не вгоняла нас в краску своими размышлениями вслух вроде того, что Иисус не особенно-то и страдал, если заранее знал, что отправится прямо на небеса. С виду Бизи маленькая и хрупкая, но она та еще озорница, и все это знают. В то же время меня почти никто не замечает. Даже мама называет меня своим серым воробышком: я некрасивая и неприметная. Но Эллис говорит, что я никакой не воробышек, а гриф или коршун, если судить по тому, как я нарезаю круги по дому по вечерам. Я беспокойная, неугомонная, не могу ни минуты усидеть на месте.

Именно Эллис посоветовал мне завести дневник. В церкви Эллис сидит на краю нашей семейной скамейки, и каждый раз, когда я на него смотрю, он неизменно разглядывает свои руки, низко склонив голову. Когда мне становится скучно во время службы, я представляю, как Эллис спит у себя в амбаре – и мысленно бужу его поцелуем.

Как это обычно бывает после воскресной службы, народ не спешил расходиться. Люди толпились на церковном дворе, окликали друг друга, здоровались, делились новостями за прошедшую неделю. Как только мы вышли на Мэйн-стрит, жар солнца обрушился на нас, как кувалда. Как всегда, все подходили перемолвиться словом с Эллисом. Если я серый воробышек, то он – яркий павлин. Черноволосый, пригожий, с неизменной смешинкой в глазах и открытой улыбкой, будто он искренне рад всему миру, и каждый прохожий – его добрый друг. Люди тянутся к Эллису. В городе все его любят.

По дороге домой мы зашли в лавку к Джеку. Пока мама выменивала муку на старый фермерский инвентарь, мы с Эллисом отбирали нужные нам товары и складывали их на прилавок. Я взяла в руки яблоко, подержала секунду и положила на место, потому что для нас это не магазин, а скорее музей сокровищ. По большей части.

– Тут пишут, последняя пыльная буря дошла аж до Нью-Йорка, Бет, – сказал Джек маме, склонившейся над газетой, что лежала на дальнем конце прилавка. Выглядел Джек неважно. Изможденный, поблекший, встревоженный. Как и все в городе. – Пишут, в некоторых районах Техаса пыли нанесло столько, что она даже машины засыпала чуть не под крышу.

– Господь даст нам дождь, – отозвалась мама. У нее так и остался легкий английский акцент, хотя, казалось бы, за столько лет от него можно было избавиться полностью. Мама приехала сюда из Англии, когда была совсем юной. Она всегда говорит, что трава там зеленая, влажная и густая, и деревья покрыты зеленью, сочной, как лаймы.

Мамина вера крепка, а моя утекает сквозь пальцы, как струйки пыли. И мне ее не удержать.

Лайла, дочь Джека, выбежала из подсобки и радостно нам помахала. Как и все девчонки в городе, она по уши влюблена в Эллиса. И, по-моему, он тоже в нее влюблен. Им обоим семнадцать, они на год старше меня. Эллису нравится меня дразнить, называя малявкой, но когда он так делает, Лайла смотрит на него с укором, молчаливо поддерживая меня.

Лайла принялась переставлять товары на полках, стараясь держаться ближе к Эллису. Он оперся о прилавок и постучал пальцами по столешнице.