Искра жизни

— Итак! Немедленно приступайте к исполнению. Кстати, это можно устроить и у бараков в трудовом лагере. — Нойбауэра захватила его идея. В нем проснулся владелец сада. — Даже можно клумбу фиалок, хотя нет, примулы лучше, желтый цвет ярче…

Двое заключенных медленно повалились на землю. Никто даже не пошевелился, чтобы им помочь.

— Примулы… в нашем садовом хозяйстве найдется достаточное количество примул?

— Слушаюсь, господин оберштурмбаннфюрер. — Толстый староста лагеря стоял, вытянувшись по стойке «смирно». — Примул сколько угодно. Уже в цвету.

— Хорошо. Займитесь этим. И пусть лагерный оркестр иногда играет внизу, чтобы им здесь тоже что-нибудь перепадало.

Нойбауэр повернул обратно. Другие последовали за ним. Он чуть-чуть успокоился. У заключенных не было жалоб. Многие годы отсутствия критики приучили его считать фактом то, во что он сам хотел верить. Поэтому и теперь он ожидал от заключенных, что они увидят в нем того, кого ему хотелось: человека, который в сложных условиях для них делает все, от него зависящее. Ну а что они оставались людьми, он уже давно забыл.

XXII

— Что? — спросил недоверчиво Бергер. — Вообще нет ужина?

— Вообще.

— И супа нет?

— Ни супа, ни хлеба. По прямому приказу Вебера.

— А другие? Трудовой лагерь?

— Ничего. Никакого ужина всему лагерю.

— Белье мы получили, а пищи нет?

— Примулы нам тоже дали. — Пятьсот девятый показал на два чуть заметных углубления по обе стороны двери. В них стояло несколько полуувядших растений. В полдень заключенные принесли их сюда из садового хозяйства и высадили.

— Может, они съедобные?

— И не думай! Если они исчезнут, мы целую неделю останемся без еды.

— Чего вдруг? — заметил Бергер. — После всего этого спектакля с Нойбауэром я подумал, что нам, может быть, положат в суп даже картошку.

Подошел Лебенталь.

— Это Вебер. Не Нойбауэр, Вебер страшно злится на Нойбауэра. Думает, что Нойбауэр хочет обеспечить себе прикрытие. Что, наверняка, так и есть. Поэтому Вебер везде, где может, работает против Нойбауэра. Это я узнал из канцелярии. Левинский, Вернер и другие оттуда это тоже подтверждают. А страдать от этого приходится нам.

— Многие не выдержат и умрут. Они стали разглядывать красное небо.

— Вебер сказал в канцелярии, чтобы ни у кого не было иллюзий. Уж он-то позаботится о том, чтобы держать нас на голодном пайке. — Лебенталь вынул изо рта искусственную челюсть, бегло осмотрел ее и поставил обратно.

Из барака донесся слабый крик. Весть быстро распространилась вокруг. Скелеты, покачиваясь, вышли из двери, чтобы проверить кухонные бидоны: пахнут они пищей или их обманывают. Бидоны оказались чистыми и сухими. Стенание усилилось. Многие, опустившись на грязную землю, били по ней костлявыми кулачками. Большинство же тихо уходили прочь или беззвучно лежали вокруг с раскрытыми ртами и выпученными глазами. Из дверей долетали едва слышные голоса тех, кто уже не мог встать. Это не был членораздельный крик; это был слабый хорал отчаяния, монотонное пение, в котором даже не содержалось слов, мольбы и проклятий. Это было нечто запредельное — крохотный кусочек угасающей жизни, которая звенела, щебетала, посвистывала и скреблась, словно бараки — это огромные ящики с умирающими насекомыми.

В семь часов заиграл лагерный оркестр. Он расположился вне Малого лагеря, но настолько близко, что его было хорошо слышно. Указание Нойбауэра было выполнено незамедлительно. Первой вещью, как всегда, оказался любимый вальс коменданта «Розы с юга».

— Давайте поедать надежду, если больше нет ничего другого, — сказал Пятьсот девятый. — Давайте поедать артиллерийский огонь! Нам надо выстоять. Мы выстоим!

Малая группа присела на корточках около барака. Ночь выдалась прохладная и влажная. Но они не очень мерзли. В первые же часы в бараке умерло двадцать восемь человек; ветераны сняли с них вещи, которые могли сгодиться, и надели их на себя. Они не хотели заходить в барак: там хрипела, стонала и чавкала смерть. Три дня им не выдавали хлеба, а сегодня они остались еще и без супа. На всех нарах не прекращалась борьба, кто-то сдавался и умирал. Ветераны не хотели заходить в барак. Не желали спать в этой массе. Смерть была, как зараза, и им казалось, что во сне перед нею они беззащитны. Вот почему они сидели снаружи, напялив на себя вещи умерших, и пристально смотрели на горизонт, откуда должна была прийти свобода.

— Одну эту ночь, — сказал Пятьсот девятый. — Только одну эту ночь! Поверьте мне. Нойбауэр узнает об этом и завтра же отменит распоряжение. У них уже нет единства, а это начало конца. Мы столько перетерпели. Ну еще эту ночь!

Все молчали. Они сидели, тесно прижавшись друг к другу, как стая зверьков зимой. Они делились друг с другом не только теплом; это была многократно умноженная жизнестойкость, которая была важнее тепла.

— Давайте поговорим о чем-нибудь, — предложил Бергер. — Но чтобы оно не имело отношения к тому, что здесь. — Он повернулся к Зульцбахеру, сидевшему рядом с ним на корточках. — Зульцбахер, чем станешь заниматься, когда выйдешь отсюда?