Искра жизни

— Хандке — не нацист, — проговорил он с напряжением в голосе. — Он такой же заключенный, как и мы. На воле он, наверное, ни за что не убил бы человека. А здесь это делает, потому что у него есть власть, понимая, что нам бесполезно жаловаться. Его-то прикроют. Он не несет никакой ответственности. Вот в чем дело. Власть и никакой ответственности — чересчур много власти в чьих-то руках, понимаешь…

— Да, — сказал Бухер. Пятьсот девятый кивнул.

— Это и другое… леность сердца… страх… симуляция совести… вот, в чем наша беда… об этом сегодня… я размышлял целый вечер….

Усталость казалась теперь надвигавшейся на него черной зловещей тучей. Пятьсот девятый вынул из кармана кусочек хлеба.

— Вот, мне не надо; я съел свое мясо, отдай Рут…

Бухер, не шелохнувшись, смотрел на него.

— Я всякого там наслушался раньше, — не без труда проговорил Пятьсот девятый, почувствовав, что силы его оставляют. — Отдай ей это… — его голова упала на грудь, но он еще раз поднял ее, и снова засветился пестрый от кровоподтеков череп, — это тоже важно… что-нибудь давать…

Бухер взял хлеб и направился к забору, отделявшему их от женского лагеря. Теперь пелена приподнялась над землей, очистив полосу в человеческий рост. Возникла призрачная картина, словно безголовые мусульмане, спотыкаясь, направляются в сортир. Некоторое время спустя появилась Рут. И ее головы не было видно.

— Нагнись, — прошептал Бухер.

Оба присели на корточки. Бухер бросил ей хлеб через забор. Он подумал, стоит ли сказать о том, что для нее было мясо. Решил, что не стоит.

— Рут, я верю, что мы вырвемся отсюда…

Она не могла ничего ответить. Рот был забит хлебом. Широко раскрытыми глазами она смотрела на него.

— Теперь я в это твердо верю, — сказал Бухер. Он не знал, почему вдруг в это уверовал. В какой-то степени это было связано с Пятьсот девятым и с тем, что тот сказал. Он побрел назад к бараку. Пятьсот девятый крепко спал. Его лицо почти касалось головы Вестгофа. Лица обоих были в кровоподтеках, и Бухер с большим трудом мог различить, кто из них еще дышит. Он не стал будить Пятьсот девятого, зная, что тот целых два дня здесь около барака ждал Левинского. Ночь была не очень холодная, но Бухер снял куртки с Вестгофа и двух других мертвецов и прикрыл ими Пятьсот девятого.

IX

Следующий налет авиации повторился два дня спустя. Сирены завыли в восемь вечера. Вскоре стали падать первые бомбы. Они падали стремительно, как ливень, а взрывы лишь немного заглушали огонь зениток. И только к концу заговорили орудия большого калибра.

«Меллерн цайтунг» больше не выходила. Она горела. Станки плавились. Рулоны бумаги полыхали в черном небе. Здание медленно разваливалось.

«Сто тысяч марок, — подумал Нойбауэр. — Сгорают принадлежащие мне сто тысяч марок. Сто тысяч марок! Даже не представлял себе, что так легко может гореть так много денег. Вот сволочи! Если бы я знал, вложил бы деньги в какой-нибудь рудник. Но рудники тоже горят. Их тоже бомбят. Тут тоже нет никакой уверенности. Судя по сообщениям, Рурская область лежит в руинах. Где еще можно себя чувствовать в безопасности?»

Его форма была серой от сажи. Глаза покраснели от дыма. От принадлежавшей ему табачной лавки остались только развалины. Еще вчера золотое дно, а сегодня— груда пепла. Вот вам еще тридцать, а может, даже сорок тысяч марок. За один вечер можно было потерять столько денег. Ну, а что же партия? Сейчас каждому было только до себя! Страхование? Страховые компании разорились бы, если бы стали оплачивать все, что разрушено за один только вечер. К тому же он все застраховал по минимуму. Неуместная бережливость. Да и не было уверенности, распространяется ли страхование на ущерб, вызванный бомбардировками. Всегда говорили, что великая компенсация начнется после войны, после победы. Противнику придется за все заплатить. Только получишь ли чего? Да и ждать, наверно, придется долго, а затевать что-то новое — теперь уже слишком поздно. Да и к чему все это? Чья очередь гореть завтра?