Искра жизни

— Да, старик. Они нам помогут. А мы им.

— Мы им?

— Да, — сказал Пятьсот девятый и выпрямился. Голова у него перестала гудеть. — Мы им тоже.

В его голосе звучала какая-то бессмысленная гордость. Им никто ничего не подарил, они что-то возвращали людям. Они еще на что-то годились. Они могли помочь даже Большому лагерю. Они были настолько ослаблены, что при такой физической немощи не устояли бы при резком порыве ветра. Но в тот момент они этого не ощущали.

— Мы вырвались отсюда, — сказал Пятьсот девятый. — Мы снова почувствовали связь с миром. Больше нет этой изоляции. Мы прорвали карантин.

Казалось, будто он проговорил: «Мы больше не обречены на смерть, у нас есть маленький шанс. В этом заключалось гигантское различие между отчаянием и надеждой».

— Теперь мы всегда должны об этом думать, — сказал он. — Мы должны это поедать. Как хлеб. Как мясо. Скоро все кончится. Это точно. И мы выберемся отсюда. Раньше это нас бы сломало. Это было слишком далеко. Было слишком много разочарований. Но это прошло. Теперь оно наступило. Теперь оно должно нам помочь. Мы должны его пожирать вместе с нашими мозгами. Оно, как мясо.

— Он не принес никаких новостей? — спросил Лебенталь. — Обрывок газеты или что-нибудь в этом роде.

— Нет. Все запрещено. Но они тайно собрали радиоприемник. Из утиля и ворованных частей. Через несколько дней заработает. Может быть, они его здесь спрячут. Тогда мы будем знать, что происходит.

Пятьсот девятый достал из кармана два кусочка хлеба и передал их Бергеру.

— Вот, Эфраим. Раздай. Левинский принесет еще.

Каждый взял свою долю. Они ели не торопясь. Внизу под ними пылал город. За спиной у них лежали мертвецы. Сидя на корточках, крохотная группа молчаливо прижималась друг к другу и ела хлеб, который по вкусу отличался от любого хлеба раньше. Это было как особое причастие, которое их отличало от других в бараке. От мусульман. Они начали борьбу. Они обрели товарищей. У них появилась цель. Они разглядывали поля, и горы, и ночь — и никто в этот Момент не видел колючую проволоку и башни с пулеметами.

X

Нойбауэр снова взял бумагу, лежавшую на письменном столе. «Просто для братьев, — подумал он. — Одно из тех резиновых предписаний, по которым можно сделать все, что угодно. И хотя оно читалось как нечто совершенно бесхитростное, в нем чувствовался скрытый подтекст. В качестве дополнения предлагалось составить список важных политических заключенных, если таковые еще остались в лагерях. Ах, вот в чем фокус! Намек ясен». В разговоре с Дитцем сегодня утром уже не было никакой необходимости. Дитцу легко говорить. «Избавьтесь от того, что представляет опасность, — заявил он. — В такое трудное время мы не можем иметь в тылу, да еще кормить, откровенных врагов отечества». Говорить всегда было легко. Но потом это кому-то приходилось выполнять. Это — другое дело. Такие приказы следовало четко формулировать в письменном виде. А Дитц не выдал никаких письменных указаний — и этот чертов запрос не был настоящим приказом; Дитц как бы перекладывал всю ответственность на других.

Нойбауэр отодвинул бумагу и достал сигару. И с куревом становится все труднее. У него оставалось еще четыре коробки. Потом ведь придется переходить на «Дойче вахт», но и этих сигар осталось не так уж много. Почти все сгорело. Надо было запасаться, когда царил полный достаток. Но кто бы мог подумать, что однажды все так повернется?

Вошел Вебер. Преодолев мимолетное колебание, Нойбауэр придвинул к нему коробку. — Угощайтесь, — проговорил он с наигранной сердечностью. — Сейчас это редкость.

— Спасибо. Я курю только сигареты.

— Ах, да. Я все время забываю. Тогда курите свои сигареты.

Вебер подавил в себе ухмылку. Он извлек из кармана свой плоский золотой портсигар и постучал сигарету, утрясая в ней табак. В 1933 году табакерка принадлежала советнику юстиции Арону Вейценблюту. Она оказалась удачной находкой, в которую хорошо вписывалась монограмма «Антон Вебер». Это была его единственная добыча за все минувшие годы. Сам он довольствовался малым и не интересовался, у кого что есть.

— Тут поступило предписание, — сказал Нойбауэр. — Вот, прочитайте это.

Вебер взял лист бумаги. Он читал медленно и долго. Нойбауэр начал терять терпение.

— Остальное не столь важно, — сказал он. — Главное — вот этот пункт насчет политических заключенных. Сколько у нас еще таких примерно?

Вебер бросил бумагу. Она скользнула по полированной поверхности стола, натолкнувшись на маленькую стеклянную вазу с фиалками.

— В данный момент не скажу точно, сколько всего, — ответил он. — Думаю, примерно половина от общего числа всех заключенных. А может быть, чуть больше или меньше. Все те, что с красным уголком. Иностранцы, разумеется, не в счет. Вторая половина — это уголовники, затем гомосексуалисты, исследователи библии и всякие прочие.

Нойбауэр поднял глаза. Он никак не мог понять, сознательно ли Вебер прикидывается дурачком. Тем более что его лицо ничего не выражало.

— Я не это имею в виду. Люди с красными уголками ведь не все политические преступники. Не в смысле этого предписания.