Искра жизни

— Половину этих денег я завещаю вам, — торопливо проговорил Пятьсот девятый. — Тут достаточно переписать деньги на ваше имя, и они ваши. Две тысячи пятьсот швейцарских франков. — Он посмотрел в суровое невыразительное лицо перед собой. — Война скоро закончится. И тогда деньги в Швейцарии очень могут пригодиться. — Он ждал. Хандке все еще медлил с ответом. — А если еще война будет проиграна, — медленно добавил Пятьсот девятый.

Хандке поднял голову.

— Ах, так, — тихо проговорил он. — Значит, на это ты рассчитываешь, а? Но мы постараемся тебе здорово насолить! Вот ты сам себя и выдал — теперь тобой займется еще Политический отдел; запрещенное обладание валютой за границей! Одно присовокупится к другому! Слушай, мне не хотелось бы оказаться на твоем месте.

— Иметь две тысячи пятьсот франков и не иметь их — не то же самое…

— Для тебя тоже нет… Проваливай! — неожиданно рявкнул Хандке и так резко толкнул Пятьсот девятого в грудь, что тот упал.

Пятьсот девятый медленно выпрямился. Подошел Бергер. Хандке между тем растворился в темноте. Пятьсот девятый понимал, что догонять его уже не имеет никакого смысла. К тому же Хандке был уже далеко.

— Что произошло? — спросил торопливо Бергер.

— Он отказался взять.

Бергер промолчал. Пятьсот девятый понял, что Бергер держал за спиной дубину.

— Я предложил ему еще немного больше. Но Хандке не захотел. — Он смущенно посмотрел вокруг. — Наверное, я что-то не так сделал. Но я не знаю, что.

— Что он, собственно, против тебя имеет?

— Да терпеть меня не может. — Пятьсот девятый провел рукой по лбу. — Сейчас это уже не так важно. Я даже предложил ему деньги в швейцарском банке. Франки. Две с половиной тысячи. Он не захотел.

Они подошли к бараку. От них не ждали никаких объяснений, Здесь уже знали, что произошло. Все стояли, как прежде: ни один не сошел со своего места, но было такое ощущение, что вокруг Пятьсот девятого уже образовалось какое-то свободное пространство, невидимое, неприкасаемое кольцо, изолировавшее его от остальных — одиночество смерти.

— Черт возьми! — проговорил Розен.

Пятьсот девятый спас его утром. Удивительно, что ему это удалось и что сейчас Розен уже находился бы там, откуда больше не смог бы протянуть руки.

— Дай мне часы, — сказал Пятьсот девятый Лебенталю.

— Зайдем в барак, — проговорил Бергер. — Нам надо кое-что обдумать…

— Нет. Теперь можно только ждать. Дай мне часы. И оставьте меня одного…

Он сел один. Стрелки часов поблескивали зеленоватым светом в темноте. «Всего полчаса, — подумалось ему. — Десять минут, чтобы дойти до административных зданий; десять минут — на доклад и приказы; десять минут, чтобы вернуться. Полукруг большой стрелки — вот и вся его жизнь.

А может, больше: если Хандке доложит насчет швейцарских денег, вмешается Политический отдел. Они попробуют заполучить эти деньги, не будут трогать меня до тех пор, пока не достигнут своей цели. Я не думал об этом, когда завел разговор с Хандке. В мыслях было только одно — жадность старосты блока. Это был шанс. Но с трудом верилось, что Хандке доложит о деньгах. Наверно, он доложил, что Вебер желает видеть Пятьсот девятого».

Бухер тихонько проскользнул в темноте.

— Вот здесь еще одна сигарета, — проговорил он как-то нерешительно. — Бергер хочет, чтобы ты вошел и там покурил.

Сигарета. Это верно, у ветеранов оставалась еще одна сигарета. Одна из тех, которые добыл Левинский после проведенных дней в бункере. Бункер! Теперь ему стало ясно, что это была за фигура на фоне неба, о которой ему напомнил Хандке, и где он ее видел. Это был Вебер. Тот самый Вебер, с которого все и началось.

— Пошли! — сказал Бухер.

Пятьсот девятый покачал головой. Сигарета. Последний обед приговоренного к смерти. Последняя сигарета. Как долго ее курить? Пять минут? Десять, если курить не торопясь? В общем, треть отведенного ему времени. Это слишком много. Вместо этого он должен был сделать что-нибудь другое. Но что? Вдруг у него во рту стало сухо от страстного желания покурить. Он внушал себе, что если закурит, то ему конец.

— Уходи от меня! — прошептал он, свирепея. — Убирайся со своей проклятой сигаретой!

Он вспомнил подобное страстное желание курить. То была сигара Нойбауэра, тогда, когда Вебер избил его и Бухера. Вебер, снова он. Как всегда. Как несколько лет назад…

Он не хотел думать о Вебере. Тем более сейчас. Он посмотрел на часы. Прошло пять минут. Он глянул на небо. Ночь была влажная и очень мягкая. В такую ночь все пробуждается к жизни. Это ночь роста корней и почек. Одно слово — весна. Первая весна надежды, странное слабое эхо убиенных лет, но даже это казалось грандиозным, от чего кружилась голова и все менялось. Какой-то внутренний голос подсказывал ему: не надо было говорить Хандке, что война проиграна.