Искра жизни

— Дитц говорит, они проведут здесь только одну ночь. Все вместе в одном блоке. Распределять их по баракам не надо. В общем, никакой регистрации. Просто впустить их и обеспечить охрану. Завтра их отправят куда-то еще. До того времени железнодорожная линия будет уже восстановлена. — Он снова выглянул в окно. — Только где их нам размещать? Все переполнено.

— Можно на плацу для переклички.

— Плац для переклички потребуется рано утром для коммандос. Это вызовет только сумятицу. Кроме того, выходцы с Балкан его полностью загадят. Так не пойдет.

— Можно согнать их на плац для переклички Малого лагеря. Там они никому не будут мешать.

— Там достаточно места?

— Да. Только всех наших людей надо будет рассовать по баракам. До сих пор некоторые из них спят снаружи.

— Почему? Разве бараки настолько переполнены?

— Это как смотреть на вещи. Ведь людей можно натолкать как сардины. Даже друг на друга.

— Одну ночь-то перетерпят.

— Ничего не случится. Никто из Малого лагеря не захочет попасть в транспорт. — Вебер рассмеялся. — Они будут шарахаться от них как от холеры.

Нойбауэр изобразил подобие улыбки. Ему понравилось, что его узники хотели остаться в лагере.

— Надо будет выставить охрану, — сказал он. — А то новички растворятся в бараках и возникнет страшная неразбериха.

Вебер покачал головой.

— И об этом постоянно живущие в бараках уже сами позаботятся. Они здорово побаиваются, что иначе для полноты транспорта мы отправим завтра часть из них.

— Ладно. Назначьте охранниками некоторых наших людей, выделите достаточное количество дежурных и лагерных полицейских. И перекройте бараки в Малом лагере. Мы не можем включать прожектора для охраны транспорта.

Казалось, что в сумерках опустилась на землю целая туча крупных усталых птиц, уже неспособных лететь. Они шли покачиваясь от изнеможения и, если кто-нибудь падал, тяжело перешагивали, почти не глядя на упавшего.

— Закрыть двери бараков! — скомандовал шарфюрер СС, перекрывавший Малый лагерь. — Всем оставаться внутри. Кто выйдет наружу, будет расстрелян!

Толпу согнали на плац между бараками. Она растеклась по сторонам, одни падали, другие подсаживались к ним, образуя в этом беспокойном море островок, который становился все больше, и вот они уже лежали на земле, и вечер опускался на них, как дождь из пепла.

Они лежали и спали; но их голоса не молчали. Причудливые и пронзительные, они то и дело вырывались из сновидений и придавленного страхом сна, выпархивали, словно птицы при резком пробуждении. Иногда эти голоса сливались в протяжное стенание, которое такими же однообразными восходящими и нисходящими стонами накатывалось на бараки, как море бедствия на непоколебимые ковчеги безопасности.

Это не утихало в бараках всю ночь напролет. Оно рвало душу, и уже в первые часы люди пришли в дикое состояние. Они подняли крик, и когда его услышала толпа снаружи, ее стенание тоже стало еще пронзительнее, что, в свою очередь, делало крики внутри бараков еще более невыносимыми. Это напоминало какое-то зловещее средневековое причитание, продолжавшееся до тех пор, пока снаружи по барачным стенам не загрохотали приклады и не прогремели выстрелы, после чего раздалось глухое шуршание дубинок по телам, перемежавшееся с более резкими звуками, когда дубинки натыкались на черепа.

Потом стало тише. На голосивших в бараках накинулись собственные товарищи, потребовав, чтобы они замолчали. Толпу снаружи наконец свалил сон изнеможения, который подействовал на людей сильнее, чем дубинки. Удары дубинок они уже почти не воспринимали. Временами снова поднималось стенание; оно было не таким громким, как прежде, но никогда не прекращалось полностью.

Ветераны долго прислушивались. Они прислушивались и с ужасом трепетали от мысли, что с ними случится то же самое. Внешне они мало чем отличались от находившихся снаружи людей из транспорта, но даже в привезенных из Польши бараках смерти, пребывая между смрадом и гибелью, плотно сжатые со всех сторон и лежа друг на друге; под иероглифами, которые выцарапали умирающие на стене, и страдая от невозможности сходить в сортир, они тем не менее чувствовали себя защищенными, словно у них имелось какое-никакое жилище и им была гарантирована безопасность по сравнению с той безбрежной чужой болью снаружи — казалось, что все это более чудовищно, нежели многое из пережитого ранее…

Они проснулись утром от тихого чужого многоголосья. Было еще темно. Стенание прекратилось. Зато теперь кто-то царапался о барачные стены. Казалось, что сотни крыс пытаются прогрызть стены, чтобы пролезть вовнутрь. Поначалу незаметное и едва слышное царапание перешло в осторожное постукивание по входной двери и по стенам, а потом в бормотание, почти льстивую мольбу, в какой-то монотонный причет, слагавшийся из надорванного, чужого разноголосья, в котором сквозило последнее отчаяние  — они просили впустить их в барак.