Искра жизни

Пятьсот девятый чуял запах Хандке. Это тоже что-то новое. В Малом лагере везде и всюду такая вонь, что не до запахов. Впрочем, пятьсот девятый знал: он чует запах Хандке не потому, что запах этот перебивает окружающую вонь и гниль, нет, — он чует Хандке, потому что ненавидит его.

— У тебя что, язык от страха отсох?

Хандке пнул пятьсот девятого в коленку. Пятьсот девятый не вздрогнул и не отшатнулся.

— Не думаю, что меня будут пытать, — сказал он спокойно и снова посмотрел Хандке прямо в глаза. — Смысла нет. Я ведь этак могу ненароком и помереть у эсэсовцев на руках. Я же слабый, много ли мне надо? Выходит, сейчас это даже выгода. Гестапо с пытками подождет, пока денежки не придут к ним в лапы. До этих пор я буду им нужен. Ведь я единственный, кто вправе этими деньгами распоряжаться. В Швейцарии гестапо никому не указ. Так что пока деньги не придут, я могу быть спокоен. А придут они не сразу, и тем временем много всего может случиться.

Хандке соображал. В сумерках пятьсот девятый, казалось, почти видит, как тяжело ворочаются мысли на его плоском лице. В глазах его будто кто-то включил прожекторы, и они теперь ощупывали эту физиономию пядь за пядью. Само лицо вроде бы оставалось прежним, но каждая черточка в нем стала выпуклей, отчетливей.

— Вот, значит, сколько ты всего напридумывал, да? — выдохнул наконец староста.

— Я ничего не придумывал. Все так и есть.

— Ну а с Вебером как? Он ведь тоже поговорить с тобой хотел. А он ждать не будет!

— Будет, — спокойно возразил пятьсот девятый. — Господину оберштурмфюреру Веберу тоже придется подождать. Об этом уж гестапо позаботится. Для них куда важнее до швейцарских франков дорваться.

Светлые, чуть навыкате глаза Хандке, казалось, буравят темноту. Рот задумчиво жевал.

— Больно ты стал хитрый, — вымолвил он наконец. — Раньше-то в нужник еле ходил. А теперь все вы резвые, что козлы, у-у, гниды вонючие! Ничего, погодите, они вам еще устроят баньку! Вас-то они всех через трубу пропустят! — И он пальцем постучал пятьсот девятого по груди. — Обещал двадцать монет? — прошипел он. — А ну, гони! Живо!

Пятьсот девятый достал из кармана двадцатку. На секунду он испытал соблазн не отдавать деньги, но тотчас же понял, что это равносильно самоубийству. Хандке вырвал бумажку у него из рук.

— За это можешь еще один день повонять, — заявил Хандке, уже отворачиваясь. — Даю тебе еще целый день жизни, ты понял, сука? Один день, до завтра.

— Один день, — эхом отозвался пятьсот девятый.

Левинский сосредоточенно молчал.

— Не думаю, что он это серьезно, — проговорил он наконец. — Какая ему самому от этого выгода?

Пятьсот девятый пожал плечами.

— Никакой. Просто когда он выпьет, от него всего можно ждать. Или когда у него приступ бешенства.

— Да, пора от него избавляться. — Левинский снова задумался. — Сейчас-то мы с ним вряд ли управимся. Время уж больно плохое. Эсэсовцы прочесывают списки, ищут известные имена. Кого можем, мы в больничке прячем. Вскоре, наверно, и вам несколько человек перебросим. С этим-то, надеюсь, порядок?

— Да, если будете носить им еду.

— Само собой. Но есть еще кое-что. Нам теперь все время приходится ждать проверки или шмона. Если мы вас попросим пару вещичек припрятать, но так, чтобы уж не нашли, сможете?

— А большие вещички?

— Вещички-то… — Левинский огляделся по сторонам. Они сидели в темноте за бараком. Поблизости никого — кроме вереницы мусульман, спотыкаясь, бредущих в уборную. — Допустим, величиной с револьвер…

У пятьсот девятого даже дыхание перехватило.

— Револьвер?

— Да.

Пятьсот девятый секунду подумал.

— У меня под нарами в полу дыра, — проговорил он быстрым шепотом. — И в стене доски тоже на честном слове. Туда можно не один револьвер спрятать. Запросто. И не шмонают у нас. Это уж наверняка.

Он даже не замечал, что не просто говорит, а уговаривает. Вместо того чтобы бояться, отнекиваться, он чуть ли не упрашивает.

— Он при тебе?

— Да.

— Дай подержать.

Левинский еще раз огляделся по сторонам.

— Ты хоть знаешь, чем это пахнет?

— Ну да, да! — нетерпеливо ответил пятьсот девятый.

— И раздобыть его было не просто. Кое-кому здорово пришлось рисковать.

— Хорошо, Левинский. Я буду осторожен. Ну, давай же!

Левинский полез за пазуху и сунул в ладонь пятьсот девятого сверток. Пятьсот девятый ощупал револьвер. Оружие оказалось тяжелей, чем он ожидал.

— В чем это он? — спросил пятьсот девятый.

— Тряпки и немного смазки. В этой твоей дыре под нарами, там хоть сухо?

— Да, — ответил пятьсот девятый. Это было, конечно, не совсем так, но он ни за что не отдаст оружие. — Боеприпасы тоже есть?

— Да. Но немного. Несколько патронов всего. Но револьвер заряжен.

Пятьсот девятый сунул револьвер под рубашку и тщательно застегнул робу. Он почувствовал холодок металла у самого сердца, и по коже волной пробежала дрожь.

— Я, пожалуй, пойду, — сказал Левинский. — Только смотри в оба! Как придешь, сразу спрячь! — Об оружии он говорил как о важном подпольщике. — А в следующий раз приведу с собой кое-кого. У вас правда место найдется? — И он окинул взглядом плац-линейку, где в темноте повсюду чернели силуэты лежащих лагерников.