Искра жизни

— Ну ладно, ладно! — нетерпеливо оборвал его Бетке. — Нож так нож. — «Трусы хорошо бы голубые. Или лиловые. Лучше лиловые. Рядом с депо как раз есть магазин. Там можно что-нибудь подобрать. Капо отпустит, куда он денется. А коронку можно продать дантисту, там же, рядом с магазином...» — Черт с тобой, будет тебе и нож. Но на этом — все!

Лебенталь видел, что больше сейчас из него не выжать.

— Ну и, само собой, конечно, буханка хлеба, — деловито произнес он. — Мясо едят с хлебом. Когда?

— Завтра вечером. Как стемнеет. За уборной. Приноси коронку.

— Это молодой терьер?

— Слушай, ты что, вообще рехнулся? Откуда я могу знать? Так себе, не молодой и не старый. А что?

— Если старый, то варить надо дольше.

Бетке, казалось, вот-вот вцепится Лебенталю зубами в глотку.

— Та-ак... А еще какие будут пожелания? — спросил он сдавленным голосом. — Брусничный соус? Икра?..

— Как насчет хлеба?

— Насчет хлеба я тебе ничего не говорил.

— А лысый...

— Заткнись ты со своим лысым!.. Там видно будет. — Бетке вдруг заторопился. Ему не терпелось завести как следует Людвига, рассказав ему о трусах. В конце концов, пусть этот кухонный жеребец его откармливает, он ничего не имеет против. А он потом вдруг возьмет и выложит свой запасной козырь — трусы! Людвиг тщеславен. А нож можно стащить. Хлеб тоже не проблема. А собака — никакой не терьер, а всего лишь такса. — Значит, завтра вечером, — буркнул он на прощанье. — Жди за уборной.

Лебенталь отправился обратно. Он все еще не мог поверить в свою удачу. В бараке он, конечно, скажет — заяц. Не потому, что кто-то мог побрезговать собачьим мясом — кое-кто в лагере уже пробовал есть мясо с трупов, — а просто потому, что это маленькое удовольствие — слегка преувеличить успех — было неотъемлемой частью всякого бизнеса. А кроме того, он всегда относился к Ломану с симпатией, и ему хотелось как можно выгоднее обменять его коронку, чтобы это непременно было что-нибудь особенное. Нож легко будет потом продать, а это новый оборотный капитал.

Вечер был сырой, и по лагерю ползли белые клочья тумана. Лебенталь осторожно, крадучись, пробирался сквозь темень в барак. Мясо и хлеб он спрятал под курткой.

Неподалеку от барака он увидел на дороге чью-то тень, которая, словно маятник, раскачивалась из стороны в сторону. Простые заключенные так не ходили. Приглядевшись, он узнал старосту блока 22. Хандке шагал по дороге так, как будто это была палуба корабля. Лебенталь прекрасно понимал, что это означало. У Хандке, который, похоже, где-то крепко выпил, начинался очередной приступ бешенства. Попасть в барак так, чтобы он не заметил, предупредить остальных и спрятать мясо уже было нельзя. Поэтому Лебенталь бесшумно скользнул за угол барака и притаился в тени.

Первым, кто попался Хандке под руку, был Вестхоф.

— Эй ты! — крикнул Хандке.

Вестхоф остановился.

— Ты почему не в бараке?

— Я иду в уборную.

— Ты сам — уборная. А ну иди сюда!

Вестхоф подошел ближе. Туман и темнота мешали ему как следует рассмотреть лицо Хандке.

— Как тебя зовут?

— Вестхоф.

Хандке покачнулся.

— Тебя зовут не Вестхоф. Тебя зовут вонючая жидовская морда. Как тебя зовут?

— Я не еврей.

— Что? — Хандке ударил его в лицо. — Из какого блока?

— Из двадцать второго.

— Этого еще не хватало! Из моего собственного! Сукин сын! Секция?

— Секция «Г».

Вестхоф не бросился на землю. Он остался стоять. Хандке сделал шаг в его сторону. Вестхоф, увидев теперь отчетливо его лицо, хотел было бежать, но Хандке успел пнуть его ногой в берцовую кость. Будучи старостой блока, он был довольно упитан и, конечно, сильнее любого из обитателей Малого лагеря. Вестхоф упал, и Хандке ударил его ногой в грудь.

— Лечь, я сказал! Жид пархатый!

Вестхоф лег на живот.

— Секция «Г» — выходи строиться! — заорал Хандке.

Скелеты высыпали на улицу. Они уже знали, что будет дальше. Кого-то из них изобьют. Каждый раз, когда Хандке напивался, дело кончалось экзекуцией.

— Это все? — пролепетал Хандке. — Деж... дежурный!

— Так точно! — ответил Бергер.

Хандке постоял несколько мгновений, вперив мутный взгляд в размытые туманом шеренги заключенных. Бухер и 509-й тоже стояли в строю. Они уже постепенно начинали вставать и двигаться. Агасфера не было. Он остался в бараке с «овчаркой». Если бы Хандке заметил его отсутствие, Бергер доложил бы, что он умер. Но Хандке был пьян. Впрочем, он и трезвым толком не знал, что у него делается в бараке. Он не любил заходить внутрь, боясь дизентерии и тифа.

— Кто здесь еще отказывается выполнять... мо... мои приказания? — наконец, грозно спросил он. — Жи... жидовские хари!

Никто не отвечал.

— Стоять... см... смирна! как ку... культурные люди!