Искра жизни [перевод Р.Эйвадиса]

Бухер поднял на нее глаза. На ее словно окаменевшем лице нельзя было ничего прочесть, но именно это и превратило его в такую маску боли, что он мгновенно понял: она говорила правду. Это было почти физическое ощущение — желудок, казалось, раздирали на части, но в то же время он старался не поддаваться этому ощущению, не хотел верить — пока не хотел; сейчас он хотел лишь одного: чтобы это лицо перед ним хоть чуть-чуть изменилось.

— Все равно это неправда, — сказал он. — Ты ведь не хотела этого. Тебя как бы и не было при этом. Ты не делала этого.

Взгляд ее постепенно вернулся из пустоты, в которую погрузился на несколько минут.

— Это правда. И этого никогда не забыть.

— Никто из нас не знает, что он может забыть, а что нет. Нам всем нужно многое забыть. Иначе незачем отсюда выходить — лучше остаться и умереть.

Бухер повторял то, что ему еще вчера говорил 509-й. Сколько времени прошло с тех пор? Годы? Он несколько раз подряд глотнул.

— Ты живешь, — проговорил он через силу.

— Да, я живу. Двигаюсь, произношу какие-то слова, ем хлеб, который ты мне бросаешь, — и то другое живет тоже. Живет! Живет!

Она прижала ладони к вискам и повернула к нему лицо. «Она смотрит на меня… — думал Бухер. — Она опять смотрит на меня! Лучше бы она продолжала говорить, глядя на небо и на белый дом на холме».

— Ты живешь, — повторил он, — и этого мне достаточно.

Она опустила руки.

— Ребенок, — произнесла она бесцветным голосом. — Какой ты ребенок! Что ты понимаешь?

— Я не ребенок. Кто побывал здесь, тот уже не ребенок. Даже Карел, которому всего одиннадцать лет.

Она покачала головой.

— Я не об этом. Ты сейчас веришь в то, что говоришь. Но это не надолго. То другое вернется. К тебе и ко мне. Воспоминание, потом когда…

«Зачем она мне это сказала? — думал Бухер. — Ей не надо было говорить мне об этом. Я бы ничего не знал, а значит, ничего бы и не было».

— Я не знаю, что ты имеешь в виду — ответил он ей. — Но я думаю, что для нас теперь обычные правила не действуют. В лагере есть люди, которым приходилось убивать, потому что этого требовала необходимость, — он вспомнил о Левинском, — и они не считают себя убийцами, так же как солдаты на фронте тоже не считают себя убийцами. Да и какие они убийцы! Так же и мы — к тому, что произошло с нами, нельзя подходить с обычной меркой.

— Когда мы выйдем отсюда, ты будешь думать иначе…

Она смотрела на него. И он вдруг понял, почему она совсем не радовалась произошедшим переменам. Ей мешал страх — страх перед освобождением.

— Рут, — сказал он и почувствовал, как глаза его обожгло изнутри каким-то внезапным горячим ветром. — Все позади. Забудь это. Тебя принудили делать то, что внушало тебе отвращение. Что от этого осталось? Ничего. Ты не делала этого. Человек делает только то, чего хочет сам. А у тебя не осталось от этого ничего. Кроме отвращения.

— Меня рвало, — проговорила она тихо. — Меня каждый раз после этого рвало, и они в конце-концов отправили меня обратно.

Она все еще смотрела на него.

— Вот что тебе досталось — седые волосы, беззубый рот… Да еще и… сука.

Он вздрогнул при этом слове и долго не отвечал.

— Они всех нас унизили, — сказал он, наконец. — Не только тебя одну. Всех нас. Всех, кто сейчас здесь, всех, кто сидит в других лагерях. В тебе они унизили твой пол. А в нас всех — человеческую гордость и даже больше, чем гордость. Самого человека. Они топтали его сапогами, они плевали в него. Они унижали нас так, что даже непонятно, как мы смогли это вынести. Я много думал об этом в последнее время, говорил об этом с 509-м. Чего они только с нами не делали! И со мной — тоже…

— Что?

— Я не хочу об этом говорить. 509-й сказал, что то, чего ты внутренне не признаешь, — не существует. Я сначала этого не понял. А сейчас я знаю, что он хотел сказать. Я не трус, а ты — не сука. Все, что с нами сделали — это все ничего не значит, если мы сами не чувствуем себя так, как им бы хотелось, чтобы мы себя чувствовали.

— Я чувствую себя именно так.

— Это сейчас. А потом…

— А потом еще больше.

— Нет. Если бы все это было так, то не многие из нас смогли бы жить дальше. Нас унизили. Но униженные — не мы а те, кто это сделал.

— Кто это сказал?

— Бергер.

— У тебя хорошие учителя.

— Да, и я многому научился.

Рут склонила голову набок. Лицо ее теперь казалось усталым. Оно все еще выражало боль. Но это уже была просто боль, а не судорога.

— Как много лет… — произнесла она задумчиво. — И будни будут…

Бухер заметил, что по склонам холма, на котором стоял белый домик с садом, поползли голубые тени облаков. На какое-то мгновение ему показалось странным, что домик все еще стоит. У него вдруг появилось необъяснимое ощущение, будто за несколько минут, пока он не смотрел на холм, домик исчез, взорванный бесшумной бомбой. Но домик все еще стоял.

— Давай не будем отчаиваться заранее, а подождем, пока все это кончится и мы сможем вместе попытать счастье… — сказал он.