Искра жизни [перевод Р.Эйвадиса]

Левинский замер на несколько секунд, словно боясь пошевелиться, потом повернулся к маленькому седому заключенному, стоявшему рядом.

— Сходи к Вернеру, — шепнул он ему. — Скажи ему об этом. Скажи, что один из этих двоих — тот самый, который просил, чтобы мы этого не забывали.

Тот кивнул и через минуту растворился, скользнув, словно тень, вдоль стены барака. Носильщики тем временем не останавливаясь шли дальше. У дверей бараков толпилось все больше заключенных. Кое-кто с боязливой поспешностью подходил к носилкам и смотрел на неподвижные тела 509-го и Бухера. Рука 509-го соскользнула вниз и волочилась по земле. К нему тут же подскочили сразу двое и бережно положили руку обратно на носилки.

Левинский и Гольдштейн смотрели вслед удаляющимся носильщикам.

— Надо же! Два ходячих скелета — и вот, пожалуйста! Какое же нужно иметь мужество, чтобы вот так вот просто взять и отказаться, а? — произнес Гольдштейн. — Никак не ожидал от этих парней, которых отправили подыхать в Малый лагерь.

— Я тоже не ожидал. — Левинский все еще смотрел им вслед. — Они должны остаться в живых, — сказал он неожиданно — Они ни в коем случае не должны сдохнуть. Знаешь, почему?

— Нетрудно догадаться. Ты имеешь в виду, что тогда все было бы как надо?

— Да. Если они отдадут концы, — завтра же все будет забыто. А если нет…

«А если нет, то они станут живым доказательством того, что в лагере кое-что изменилось», — подумал Левинский про себя. Подумал, но не произнес вслух. — Нам это может пригодиться, — сказал он вместо этого. — Особенно теперь.

Гольдштейн кивнул.

Носильщики приближались к Малому лагерю. В небе неистовствовало пламя заката. Бараки по правую сторону от дороги были озарены этим светом. Слева все затаилось в темно-синем мраке; лица людей здесь, как всегда, были бледны и размыты, в то время как на противоположной стороне они, казалось, светились изнутри, овеянные каким-то загадочным, словно внезапно с небес пролившимся светом спасенной Жизни. Носильщики шли прямо сквозь этот свет. В нем отчетливо были видны пятна крови и грязи на лицах и одеждах двух узников, лежавших на носилках, и они, эти два жалких, истерзанных пленника, теперь вдруг стали похожи на раненых героев во главе скорбно-триумфального шествия. Они не сдались. Они еще были живы. Они победили.

Бергер трудился над ними, не покладая рук. Лебенталь раздобыл где-то похлебку из брюквы. Они попили немного воды и снова провалились в тяжелый, близкий к обмороку сон. Потом — через час, а может быть, через день — 509-й почувствовал, медленно поднимаясь со дна какого-то черного глубокого колодца, как руки его коснулось что-то теплое и мягкое. Робкое, мимолетное воспоминание. Где-то далеко-далеко. Тепло. Он открыл глаза.

«Овчарка» еще раз лизнула его в руку.

— Воды… — прошептал 509-й.

Бергер, занятый тем, что смазывал их ссадины и царапины йодом, поднял голову, взял жестяную банку с супом и поднес ее к губам 509-го:

— На, попей.

509-й сделал несколько глотков.

— Что с Бухером? — спросил он, с трудом выговаривая слова.

— Лежит рядом с тобой, — ответил Бергер. — Жив, — добавил он, заметив, что 509-й собирается спросить еще что-то. — Отдыхай.

На вечерней поверке должны были присутствовать все без исключения. Их вынесли из барака и положили на землю рядом с больными, которые не могли ходить. Уже давно стемнело, однако ночь была светлой.

Рапорт принимал блокфюрер Больте.

— Эти двое готовы, — сказал он, вглядевшись в лица 509-го и Бухера с таким выражением, с каким смотрят на раздавленное насекомое. — Почему они лежат вместе с больными?

— Они еще живы, господин шарфюрер.

— Пока, — вставил староста блока Хандке.

— Не сегодня, так завтра. Им прямая дорога через трубу, даю голову на отсечение.

Больте ушел. Он очень торопился. У него завелось немного деньжат, и ему не терпелось сыграть в карты.

— Разойдись! — скомандовали старосты блоков. — Дежурные, на месте!

Ветераны осторожно понесли 509-го и Бухера обратно в барак. Хандке, заметив это, осклабился:

— Они что у вас — фарфоровые, а?

Ему никто не ответил. Он постоял еще с минуту, словно раздумывая, куда податься, и наконец, ушел.

— Скотина! — прорычал Вестхоф и плюнул ему вслед. — Дерьмо вонючее!

Бергер пристально посмотрел на него. Вестхофа давно уже терзал лагерный коллер. Он был беспокоен, подолгу о чем-то думал с мрачным видом, разговаривал сам с собой, легко раздражался и постоянно скандалил.

— Уймись! — резко оборвал его Бергер. — Не устраивай здесь спектакль. Мы и без тебя знаем, кто такой Хандке.

Вестхоф набычился:

— Заключенный, как и мы все. И такое паскудство!.. Вот в чем дело…

— Это не новость. Здесь полно других, которые еще хуже. Власть ожесточает людей. Тебе давно пора усвоить это. Давай-ка лучше помоги нам.

Они освободили для 509-го и Бухера по отдельной «койке». Для этого шестерым пришлось перебраться на пол. В том числе и Карелу, мальчишке из Чехословакии. Он тоже помогал нести их в барак.

— Шарфюрер ничего не понимает, — сказал он Бергеру.

— Да?..

— Они не уйдут через трубу. Завтра точно не уйдут. Надо было поспорить с ним.