Искры гнева (сборник)

Присутствующие поднялись, склонили головы и застыли, словно окаменели. Часа полтора тому назад они стояли вот так же около свежей могилы. Постепенно насыпали могильный холм, старательно оправили его. Тарахтели, ссыпаясь с лопат, комья промёрзшей земли, пучками падали земные ветки ёлок, белыми искрами сеялся и сеялся сухой, колючий снег — срывалась, крутила позёмка; а от боли в сердце туманились глаза, лицо жгли горячие слёзы. Не хотелось верить, что в глубь земли навеки преждевременно лёг боевой товарищ и побратим. Ещё вчера, на рассвете, провожали его в дорогу, напоминали ему и наказывали, чтоб там, в уезде, куда он шёл, сказал товарищам руководителям:

"Власть в нашей Рубайке установилась советская. Но, как видно, она ещё не укоренилась, не набрала необходимой силы. На селе верховодят кулаки, а беднота будто на задворках…"

"Ждём перемен к лучшему, а когда они будут?.."

"Тяжело живётся, очень тяжело…"

"Как быть дальше?.."

"Да, как быть?.. Волость на этот вопрос не отвечает. Так что пусть там, в уезде, скажут, посоветуют…"

И он пошёл.

В тот же день стало известно: лежит Тихон Олексюк за селом, около дороги, мёртвый — весь изрубленный. В изуродованную руку его вложен клочок бумаги, на котором кровью написано: "Искатель большевистской правды". Кто именно убил, кто написал те слова — неизвестно. Ясным было одно — зловражья кулацкая рука…

— Придёт расплата и им, придёт! — продолжал говорить Гарматюк. — Нас не испугаешь, найдём правду и управу… И задуманное нужно осуществить.

— Что, снова пускаться в ту дорогу? — спросили товарищи.

— Нужно.

— Решили же…

— И надо торопиться, — ответили другие.

Но их заглушило будто рассудительно предостерегающее, а в действительности мелкое, трусливое:

— Чего лезть на рожон?

— Подождём немного.

— Может, и лучше — подождать подходящий момент…

— Конечно…

— А тот, кто стрелял, рубил Тихона, тот тоже думал подождать? — спросил гневным голосом Гарматюк. — Нет, враг ежеминутно подстерегает, где б нам навредить, перейти дорогу, да ещё и нагло издевается — пишет нашей кровью…

— Пишет, проклятый!

— Но мы со своей дороги не сойдём, — заверил и будто кого-то призывал Омельян. — И если уж идти за советом, то пойдём до самого Ленина!..

— Это верно, Ленин дал бы совет.

— Совет и наставление, — согласились товарищи. — А как с мим повидаться?

— Москва вон где…

— И кто в такое время туда подастся?

Пойти согласился Гарматюк. Не долго мешкая, он собрался и отправился в путь.

Село забушевало. Богачи всполошились, злонамеренно пророчили, что ничего из этой затеи Гарматюка не выйдет, что он даже не доберётся до Москвы, а если и удастся ему там побывать, то кого заинтересует какое-то мелкое рубайское дело. А у бедноты поднялся дух. Из хаты в хату передавалось волнующее:

— Наш посланец пошёл к Ленину.

— Наш Омельян будет советоваться в Москве.

— Пошёл к Ленину…

У тех, кто передавал эту весть и кто искренне воспринимал её, теплело на сердце, расцветала радостная улыбка — повеяло надеждой на лучшее, взлелеянное мечтой…

Радовало, что именно в это время, как хорошая примета, произошли изменения и в природе — ослабели морозы, наступила оттепель, зима начала сдавать. Иногда с вечера сеял снежок, покрывались льдом лужи, но днём солнце купалось в синевато-голубой выси, поднималось всё выше и выше. Снег оседал, звенели длинные извилистые ручейки. На полях появлялись чёрные маслянистые проталины — весна победно шла своей дорогой.

За полторы-две недели Гарматюк обещал вернуться. По проходили дни. Уже скоро и месяц на исходе, а посланца всё нет и нет.

Тая тревогу, люди выходили на дорогу, которая тянулась в село с северной стороны, подолгу стояли; встречаясь друг с другом, спрашивали, нет ли какой-нибудь весточки о Гарматюке; когда собирались где-нибудь вместе, то в первую очередь заходил разговор опять всё о том же: скоро ли явится их посланец?

И слышалось утешительное:

— Дорога ж туда далёкая-длительная.

— Два года мучился в Карпатах в окопах, а выжил — воротился.

— А потом был в отряде Щорса.

— Гарматюк — человек с характером.

— Да, это правда. Для своего бедняцкого класса готов сделать всё, что только можно.

И люди будто видели перед собою Омельяна: молодой, бравый, в шинели, с открытым загорелым лицом, с серыми проницательными глазами. Всем запомнилось, как его провожали.

Вышли за село. Омельян пожал товарищам руки, сорвал с головы шапку-ушанку, взмахнул ею и, поклонившись, улыбнулся. Друзья в последний раз пожелали ему счастливой дороги. И чтобы эту искреннюю, тёплую улыбку вместе с их приветом донёс до Ленина.

А донесёт ли?..

Честные люди верили. А в то же время кто-то коварный, хищный распространял смутное, ядовитое:

"Погиб Гарматюк…"

"Видели, лежит на опушке леса порубленный…"

"Не ждите, не вернётся…"

Друзья опечалились. Изнывали сердцем. А были и такие, даже из их круга, казалось близкие, которые говорили:

— Мы же советовали: не лезь на рожон…

— Говорили — не вырывайся, остерегись…

— Что у тебя, семь шкур и не одна душа?..

— Не послушал…

А вражье ползло и ползло:

"Туда ему, проклятому, и дорога. И род его нужно уничтожить".