Искры гнева (сборник)

Но тревожное напряжение продолжалось недолго. Всадники начали спешиваться и целоваться с атаманом. Чумаки тоже подошли к переднему возу. Оказалось, что всадники — это дозорные из Бахмутского караула. В степи появились мурзаки, вот дозорные и караулят, охраняют дорогу, проверяя, кто куда едет или идёт, и предупреждают об опасности. Чумаки угостили казаков рыбою, попрощались и вскоре снова тронулись в путь…

Известие о появлении татарской разбойничьей шайки встревожило чумаков. В лагере сейчас только и слышались разговоры об этом.

— Такое заварилось, что этой ночью, наверное, и задремать не придётся, — горевал Семён, прозванный Сонько за то, что умудрялся засыпать даже на ходу, держась за грядку воза или за ярмо, а некоторые шутя уверяли: бывает, что он спит, держась и за воловий хвост.

— Но ты, Семён, попробуй, ведь в татарской петле спать не придётся.

— Я из петли мурза ка выскользну. Видишь, тонкий, щуплый. А вот ты, Грыцю, костистый, с крючка не сорвёшься.

— Пугаешь, а у самого от страха уже гашник лопнул, — отпарировал Грыць.

Семён вскочил, и в это время штаны у него и в самом деле начали сползать. Чумаки громко захохотали.

— Да это он сам отпустил ремешок, — проговорил, улыбаясь, Гордей.

— Конечно, сам. Чтоб свободней лежать было, а то живот разбух.

— Эх, намять бы тебе бока!..

Вблизи что-то зашелестело. Чумаки притихли, а кое-кто вскочил на ноги.

На дорогу вышло двое караульных.

— Очень громкий гомон.

— Далеко слышно.

Сделав замечание, караульные снова спрятались в густых, высоких зарослях травы.

Вечер надвигался быстро. Степь всё сильнее укрывалась синеватым сумраком. После пережитого за день чумакам хотелось покоя, поделиться своими мыслями, услышать душевное слово товарищей-побратимов.

— Продолжай, Гордей, рассказывать про Сечь-матушку…

— И про Крымскую землю.

— Да побойтесь бога, хлопцы, я ж вчера и позавчера… Что ж это, одной тетери и на обед и к вечере…

— Даже после вечери…

— А как же, когда по вкусу!

— А может, послушаем Савку?

— А чего ж, давайте.

— Пусть кобзарскую.

Чумаки знали об удивительной памяти Савки. Услышав раз-другой песню или какой-нибудь рассказ, Савка мог и спустя большой промежуток времени пересказать всё слово в слово.

— Пусть споёт про Савур-могилу…

— Слышали уже, ещё когда ехали на Дон.

— Длинная и печальная.

— Давай тогда «Гомон по дубраве…».

— Тоже печальная.

— Что-нибудь весёленькое…

— Тогда про чумака и сено.

— Послушаем.

Ой, косит хозяин да на сенокосе…—

начал Савка высоким голосом и вдруг умолк. Вспомнив, наверное, как пели эту песню другие, он начал медленнее:

Ой, косит хозяин да на сенокосе,
Аж кровавый пот льётся,
А чумак сидит в прохладе под возочком
Да над хозяином смеётся.
— Ой ты, чумаче, молодой казаче,
Иди сено косити!
— Не сдюжаю, дядько,
Не сдюжаю, батько.
Да й косы волочити…

— Наверное, выбился из сил, бедняга, — послышалось сочувственное.

— Нет, тут иная причина…

А Савка продолжал:

Ой, сидит пугач да на могиле.
Да й кричит он «Пугу», «Пугу».
Ой, скорей спешите, хлопцы,
Ой, до тёмного до лугу!
Он, да те, что поспешили,
Те да в луге ночевали;
Ну, а те, что не спешили,
Те в степи попропадали.
Ой, хоть смейся,
Хоть не смейся…

— Тут уж, наверное, не до смеха.

— Конечно! Не до смеха. Но слушай, слушай…

Ой, пришла зима — пора лихая,
Как волам-то зимовать.
Ой, берёт чумак верёвку,
Идёт сено покупать…

— Вот это так… — кинул кто-то многозначительно.