Искры

— Вы читали уже?

— Я говорил Ивану Павлычу, что надо сказать о восьмичасовом рабочем дне, а он говорит, что, мол, еще рано это требовать, — ответил Ткаченко.

— Я говорила Ивану Павловичу про самодержавие, а он высмеял меня, — обиженно проговорила Ольга.

Леон достал из кармана листовку Луки Матвеича и положил ее на стол перед собой.

Все напряженно ждали, что он скажет.

— О восьмичасовом дне ничего нет, про самодержавие, про свободу — ни слова, — перечислял Леон. И думал: «Как же поступить? Ряшин гнет свое. Луки Матвеича нет».

Ряшин нетерпеливо ворочался. Он видел, что Леон сличает написанный им текст с листовкой, напечатанной на стеклографе, и догадался, что это мог сделать только Цыбуля. Еле сдерживаясь, он наконец сказал:

— Дорохов, я председатель и несу полную ответственность за свои действия перед рабочими. Я уже говорил вчера, что некоторые из предложенных здесь Цыбулей заявлений могут отпугнуть от нас все общество. Надо пока говорить о повседневных, всем понятных нуждах рабочих, а не витать где-то в облаках общей политики и будущих благ.

— Не согласна я, — решительно заявила Ольга. — Как это не думать о будущем? А остановка завода — это, по-вашему, не политика? А протестовать против кровавой расправы полиции и казаков с рабочими — не политика? Это и есть та самая политика, про которую говорил товарищ Цыбуля.

— Правильно, Ольга, — поддержал ее Ткаченко. — К нам прибыла казачья сотня. А кто ее послал? Власть, значит — правительство, самодержавие. Вот и выходит, что мы уже начали борьбу с самодержавием, а не только с хозяином завода. Так я понимаю.

«Ну, Иван Павлыч, теперь держись. Левка разделает тебя под орех», — мысленно говорил Вихряй, ворочаясь на табурете, будто ему не терпелось поскорее высказаться.

Леон спросил его:

— Ты хочешь говорить?

Вихряй растерянно заморгал глазами:

— Я? Нет. Просто я согласен с Ольгой и Ткаченко.

Леон сложил вчетверо листовку Ряшина, спрятал ее в карман и сказал:

— Давайте, товарищи, почитаем другую листовку. Твою листовку, Иван Павлыч, пускать в дело не стоит: она неправильная.

— Это почему же? — сердито спросил Ряшин.

— А вчера представитель губернского центра ясно говорил — почему.

Ряшин встал из-за стола и сделал вид, что хочет уходить.

— Я не могу быть председателем в таком случае, — заявил он. — У нас забастовочный комитет, а не политическая организация. Цыбуля и губернский центр не имеют права навязывать рабочим свою волю.

Леон резко прервал его:

— Цыбуля — представитель нашей партии и дает нам, рабочим, дельные советы. Не угодны они тебе, воля твоя.

Ряшин надел картуз и слегка поклонился всем.

— Можете разговаривать в том же духе. А меня прошу освободить от ненужной траты времени. Я не привык, чтобы гонцы читали мне лекции о том, как лучше ходить по земле грешной. Дай сюда мою листовку, и мы квиты, товарищ Дорохов.

— Это что же, бежать? В кусты бежать в такую минуту? — сверля Ряшина злым взглядом, спросил Леон.

— Почему «бежать»? Просто нам не по пути, только и всего, — ехидно ответил Ряшин.

Леон встал и возбужденно прошелся по комнате.

— Вот что, Иван Павлыч, — обратился он к Ряшину. — Если ты расклеишь свою листовку, мы… мы поведем с тобой борьбу. Как смеешь ты, передовой человек, так поступать в этот момент? Рабочие играют в лото, гуляют, не знают, что им делать, а мы не можем указать людям верный путь. Какие же мы после этого социалисты?

— Ты молокосос, — холодно ответил Ряшин, — и тебе надо еще самому учиться, прежде чем поучать других. Злостной демагогией занимаешься. И я, конечно, скажу об этом где следует.

Леон задрожал от обиды, язвительно спросил:

— В полиции, что ли?

— Э-э, ты начинаешь ругаться? Не советую. Ты еще придешь ко мне, молодой человек.

Ряшин ушел.

4

Утром следующего дня на стенах и заборах появилась листовка за подписью: «Бастующие рабочие». Патрулировавшие казаки сорвали ее. А вечером Вихряй, Ткаченко и Ольга расклеили отпечатанные на стеклографе листовки с текстом Луки Матвеича за подписями: «Всезаводский стачечный комитет» и «Югоринский комитет Российской социал-демократической рабочей партии». Листовка кончалась требованием восьмичасового рабочего дня и лозунгом: «Долой кровавый разбой полиции и казаков! Да здравствует свободная стачка рабочих!»

В центре города и возле завода листовку сорвали быстро, но в поселках она висела до полудня, пока ее не уничтожила полиция. Несколько листовок сняли со стен сами рабочие, и эти пошли по рукам.

В полдень Ермолаич и Вихряй, вручавшие требования директору завода, по выходе из конторы были арестованы, а вечером казаки приезжали к Горбовым и сделали обыск. Леон незадолго до их появления ушел на хутор к Степану Вострокнутову.

Еще через день были арестованы Ряшин и его друг, хранивший литературу кружка.