Искупление

За узкой полосой березовой поросли раздавались голоса Семена и малолетнего Илюхи. Катерина в синем платке была, как всегда, не слышима, и порой Аксинье мерещилось, что поворачивает она лицо к соседке, смотрит укоризненно. Расстояние в десять сажень делали домыслы смешными, совесть шептала гневные проповеди, жалила, не давая покоя. «Не могла Катерина знать о той встрече на берегу Усолки», – уговаривала себя Аксинья, а воробьи насмешливо щебетали над ее глупыми оправданиями.

День истончался. В воздухе зависла мошка, и семья Петуха, собрав в копны накошенную траву, отправились домой, погрузившись в телегу.

– Хватит работать! Пора и честь знать. – Спокойный, немного уставший голос Семена защекотал утробу.

– Да мы чуток покосим еще. Спасибо, Семен, – не поворачиваясь, ответила Аксинья.

– Как знаете, – фыркнул мужик. Илюха, подражая отцу, зафыркал, и жеребец, запряженный в телегу, дернул любопытно ушами.

– Чего отказалась? Идти далече. С Семеном уже бы в деревне были. – Матвей махал косой куда медленнее, и красота стала исчезать из его рваных движений.

– Да мы дойдем, силы есть, – махнула рукой Аксинья.

Она сгребала подсохшую траву в копны, встав на колени. Неуклюжие движения, пот, заливший лицо, мошка перед глазами. Острый стебель пырея впился в мякоть пальца, будто зубы луговика. Кровь закапала на белый подол с алой вышивкой по краю, вырисовывая узор обиды и неутоленной ласки.

– Нескладешка, – поднял тетку с колен ядовитый Матвейка. – Домой нам пора, и Нютка заждалась.

* * *

Луга возле деревни выкосили подчистую, все копны свезли в деревню, а нутро крестьянское болело: мало сена, трава негуста. Оголодает скот, а значит, и еловчане. Аксинья устала кланяться Георгию, гордыня причитала, билась в силках нужды. Материнская забота пересилит любую гордыню. Стоило женщине вспомнить глаза голодной дочери – и бежала, и просила, и умоляла слезно.

Георгий Заяц со своей многолюдной семьей решил поехать вниз по течению Еловой, где заливные луга давали богатый укос. Аксинья с братичем и дочкой напросилась в дорогу вместе с соседями, благо староста выделил Вороновым угодья на противоположном берегу, где искони косил Василий Ворон. Каждый год деревенские делили промеж собой угодья, спорили дотемна, требовали лучшие луга. Аксинье повезло – Яков, смягченный ее жалобным взором, разрешил покос на сочной поляне меж двумя пологими холмами, где река изгибала спину, будто кошка после сладкого сна.

Георгий посадил в телегу жену и младших детей, Аксиньину Нюту; закинул котлы, снедь да дерюгу, косы с топорами – ночевать не меньше недели. Тошка с Таськой, Аксинья и Матвей сели в неглубокую лодчонку.

– Таська, ты поосторожней, – ухмыльнулся Тошка, – вильнешь кормой – и опрокинемся.

– А щас вильну. – Таську насмешка не обидела. Она захохотала в полный голос и даже повела крутым бедром.

– Лучше не надо, у нас тут и еда, и пожитки, – по-стариковски заворчал Матвей.

– Да шучу я, Мотя. Ты чего?

– Да ничего. – Он лег на дно лодки и закрыл глаза, показывая всем своим видом, что говорить не желает.

– Ох, люди, хорошо-то как, – мечтательно протянула Таисия и развязала убрус. Стащила подубрусник, раскидала по плечам сальные грязно-русые волосы. Расслабила шнуровку рубахи, потрясла подолом. Аксинья тревожно глянула на молодуху – не раздеваться ли та собралась.

– Тася, – свел брови Тошка, и жена недовольно выпятила губы.

– Жарко мне, мой соколик, сопрело все. Дай охолонуться. – Она повела плечом, пышное тело заиграло, а Тошка, уловив колыхание груди, быстро отвел взгляд.

– Аксинья, ты скажи мне, милуша. – Тася подсела поближе, лодка колыхнулась, Матвей недовольно скривил рот, но промолчал. – Ты ж травы ведаешь, снадобья всякие… Скажи мне… – и зашептала на ухо горячим воздухом, – травку какую, чтобы муженек больше любил.

– Мало любит?

– По ночам предостаточно… А днем – вишь какой злой. Рожи корчит, все ему не так и не этак.

– Какая ж трава тут поможет. Нет, Таисия, такого снадобья.

– А привороты? Словеса колдовские? Подруга моя приворожила одного.

– Не к добру все это, поверь уж мне. Приворот из человека душу высасывает. Иссыхает он весь да помирает скоро.

– Твоя правда.

– И нет способа? – внезапно открыл глаза Матвей.

– Слышал ведь, братич, не от Бога приворот. Заниматься им – гнев на себя навлекать.

– Уэх. – Матвейка то ли хмыкнул, то ли зевнул, спорить с теткой не стал.

– А ты кого присушивать собрался? Никак невесту свою? Хохма! – скаблился Тошка. – Греби ты, Матвейка, полежать хочу, на небо поглядеть.

– Мало ли чего хочешь, – отрезал Матвей, а друг почему-то не стал возражать ему.

Небосвод соперничал с рекой в лазоревых тонах, кудрявые облака порой закрывали солнце, пробегали рядом с лодкой, и Аксинья зачерпывала ладошкой воду, ловила белых небесных барашков. Мерное качание лодки убаюкивало, и Таисия скоро заснула, свернувшись на узкой лавке. Она похрапывала, изредка подрагивая во сне.

– Надоела, – кивнул на спящую жену Тошка.

– Да что не так? Медовый месяц у вас.

– Липучая, как смола. Пристанет – не отдерешь, тягучая, противная. Тьфу.