Искупление

Когда и эту службу исполнили старые слуги, он велел выйти обоим. Оставшись один, он оглядел погреб, выложенный тесаным камнем. Отыскал взором розоватые бока гранита и приблизился к заветной, десной от входа стене. Гранит лежал не кряжем, а тонкими пластинами, они легко вынулись все пять, и открылась еще одна тяжелая, тоже окованная, небольшая дверь. Дмитрий достал толстый позолоченный ключ и отворил ее. Вернувшись за свечой, он втиснул себя в узкий лаз и оказался в малом душном погребке, чисто выложенном камнем. Здесь все было в том же порядке, как и три года назад, когда водила его сюда мать: на широких дубовых лавках стояли ладные сундучки-оков-цы, наполненные дорогими старинными украшениями и монетами. Он открыл лишь один, крайний, и увидел золотую россыпь древних киевских монет, каких ни на Руси, ни в ближних, ни в дальних странах уже не чеканили. Ушло то золотое время Мономахово... Он отворил крышку другого оковца и увидел наследные вещи, отказанные ему, Дмитрию, отцом: сердоликовую коробку, а в ней - жемчужную серьгу, дорогие бармы, алмазные камни на поручи кафтана. На одном из сундуков покоились, обвернутые в синий шелк, сабля и шишак золотые - тоже отцом оставленные для юного князя Дмитрия.

В тот день ничего не убыло в сокровищнице: Дмитрий решил взять на расходы в Орде пятнадцать тысяч из того серебра, что было доставлено из княжеских городов минувшей весной и хранилось пока в тереме. Он сам затворил все двери, сам навесил и замкнул тяжелые замки. Теперь нужен был наследник этих богатств, и Дмитрий спросил тиуна:

- Послано ли, дядька Микита, за братом моим? - И строго добавил еще: Не замедли!

По красной лестнице, через постельное крыльцо он прошел в стольную палату, прирубленную по другую сторону княгининой половины, сел на лавку у оконца и стал дожидаться Серпуховского, покачивая ключами на серебряной цепи.

Тихо было в терему и на княжеском дворе. Никто еще не расшевелился, всех стравила жара и тяга ко сну после обеда. Дмитрий и сам любил придремнуть, памятуя наказ Мономаха, что-де послеобеденный сон - от бога, но нынче, как все последние дни, было ему не до сна. И сегодня напрасно ждала его Евдокия. Тоже, должно быть, не спит, плачет потихоньку. Вчера вечером поцеловал ее во тьме, а щеки солоны, как коровий лизунец. Он пожалел, что не принес ничего из сокровищницы, что могло бы порадовать жену, однако тут же горько усмехнулся и даже покачал головой: его Евдокию никакой драгоценностью сейчас не утешить. Разумна она, хоть и молода, сердце цельное, побрякушкой ее горе не расплескать.

А над теремом, над Москвой, над всей Русью истаивало в жаре белесо-синее небо. День ото дня иссыхали последние травы в низинах, а на взгорьях давно уже пожелтели и ломались под ногами с хрустом, с палевым треском. Деревья свернули листву, а ели и сосны сбрасывали иглы - с воды долой! Скот исхудал на желтых пастбищах, льнул к воде в поисках прибрежной зелени. Громадные стада с утра до ночи ревели вдоль Москвы-реки, вдоль Яузы, на отмелях Синички, Ольховки, Сетуни, Пресни, Чечоры, Рыбинки, Золотого Рожна... На днях дохнуло первой пожарной опаской: загорелся Самсонов луг за Саввиным монастырем. Огонь потек по сухой траве и едва не спалил село Лужниково, пожрав риги на отшибе и несколько слобод. К зимним пожарам добавились летние, но Москва, испокон привыкшая к пожарам, отстраивалась в эти жаркие недели напористо, рьяно. Лес давал бревна, а руки - свои. Не будет хлеба, опустятся те руки, не удержать им топора.

А посевы безнадежно погибали.

В отворенное настежь оконце - ни ветерка. Глядело оно на полунощную сторону, на колокольню Богоявленского монастыря, а за ней - Николы Старого. Правее стоял на приволье Петровский, у самой Петровской слободы, что вышла к Яузе. Приволье открывалось за той слободой до самого села Сущева, а дальше - леса...

Чашник вкрался в палату неслышно и стоял, дожидаясь, чтоб услышал Дмитрий его прикашливания.

- Не изволишь ли, княже, кваску с хренком да со ледком?

- Пожалуй...

Дмитрий пил холодный квас, а Поленин вздыхал, сложив белые бабьи ручки:

- Ныне льду расход превеликий! Днесь в поварной уши драл причашной челяди, дабы не изводили льду понапрасну. Осетры в напогребнице брашной завоня-лись, а льду мало, так я велел солью присыпать, а семгу печерскую досолить такоже и каменьем в бочках придавить...