Искупление

И вот я начал танцевать.
Вокруг стоит народ
И смотрит, как герой труда
Чечетку лихо бьет.
Ай – яй – яй, ай – яй – яй
Ай – яй – яй – яй.
Кто собрал весь урожай,
С нами подпевай.

Так подпевала почтовый работник из Сочи. Но почтовый работник Здолбунова была женщина другого поколения, между сорока и пятьюдесятью, и чем-то она мне показалась знакомой. Взяв у меня телеграфный бланк, почтовый работник быстро, профессионально прочитала слова, не касаясь их карандашиком, потом прочитала их вновь и вернула мне бланк.

– Нет, – сказала она, – такое не пойдет.

– Что вам не нравится? Я неправильно заполнил бланк?

Стараюсь быть хладнокровным, как у редакторов в издательстве.

– Бланк вы заполнили правильно, но мне не нравится текст.

– Однако это мой частный текст.

– Ошибаетесь, гражданин, этот текст написан на государственном бланке и должен быть подтвержден государственным служащим.

Да, это она. Не та, конечно, но ее оттиск. Оттиск редакторши, которая давным-давно лишила меня девственности.

– Как можете вы писать своей матери такие непристойные слова?

– Во-первых, я пишу не матери, а жене.

– А почему здесь – мамочка?

– Это мое дело. – Попробуй сохрани хладнокровие. Нет, советская действительность, если перефразировать Ленина, ежедневно, ежечасно и стихийно порождает из своих граждан истериков, скандалистов, неврастеников. – Одним нравится называть свою жену поросеночком, кукушечкой, сладкой булочкой, а мне нравится мамочкой.

– Тем более, зачем вы пишете – целую тебя в рот? К чему такая подробность? Почему не написать просто и нормально – целую?

Приемщица телеграмм посмотрела мне прямо в глаза. Глаза у нее цвета темно-коричневой черешни. Такие женщины до старости сохраняют на своем лице порок. По-моему, она приняла бы мое приглашение и после работы поднялась бы ко мне в гостиничный номер. Однако там меня ждет другая, хоть и в чем-то подобная, как подобна в определенные моменты эта пожилая почтарша юной шекспировской Юле, а хромой Чубинец – стройному любовнику Роме. Почтарша – женщина. Она чувствует, что мой гостиничный номер занят другой, и потому от ревности становится неумолимой.

– «В рот» – вычеркните, иначе телеграмма не пойдет. И почему «Железный Феликс»? Феликс, как я понимаю, ваше имя. А что такое «железный»?

Ну нет, «железного» я ей не уступлю.

– Железный – это мой литературный псевдоним. Пешков – Горький, а Забродский – Железный.

Достаю удостоверение. Удостоверение не красного, а фиолетового цвета, но все-таки действует.

– Слышала... Знаю... Скажите, над чем вы сейчас работаете?

– Пишу сценарий совместного русско-украинского фильма под названием «Люди и людыны».

– Ох, как интересно...

Растаяла. Телеграмма принята с «Железным Феликсом», однако без «целую тебя в рот». Здесь я уступил, ибо мой богатый опыт всегда мне подсказывает, до каких пределов можно сохранять свою независимость и принципиальность. Впрочем, как и прежде бывало, подумав и остыв, я неоднократно убеждался: а ведь в этом редактор был прав и действовал в моих же, дурака, интересах.

Как-то я по своим официальным делам начал бывать в московском Институте марксизма-ленинизма и сотрудничать, а также обедать там в полукремлевской столовой с одним доцентом от марксизма. И вот обращаю внимание, что доцент этот до обеда и после обеда руки едва споласкивает, а рот до и после полощет долго и весьма тщательно. Заметив мой взгляд-вопрос, доцент сам все объяснил:

– Что самое нечистое в человеке? Рот, ибо рот – это скопище бактерий.

Наверно, он прав, как и редактура. Может быть, они недостаточно разбираются в мире Гоголя и Бунина, но мир, где «живой человек» вместе с его «сердцем» и «душой» зажат в железные кавычки, ими изучен досконально. И тот, кто хочет приятно провести время в этом закавыченном мире, должен их слушаться. За ртом надо тщательно следить, однако лучше всего «рот» просто вычеркнуть и использовать только для еды, потому что иногда такое скажешь, что уж ничем не прополощешь.