Искупление

— Вот о том я с тобой потолковать хотел, — сказал «культурник», — про бабу свою… Разве не помнишь?…

— Постой, постой, — сказал дежурный, распрямляясь, словно на службе за канцелярским столом, а не в своем доме, — ну-ка, Ганна, пойди, тут разговор у меня.

Ганна встала и, вздохнув, вышла.

— Так, — сказал дежурный, — это ты насчет той арестантки приходил… А я тебя с кем-то перепутал… Но не беда… Ты фронтовик, и тот фронтовик… А насчет тебя я помню, теперь припоминаю ту историю… Трое суток не спал по-человечески, в голове кавардак. — Он отодвинул стопку и вдруг пристально глянул на Сашеньку, так что сердце ее сжалось от сбывающихся предчувствий.

— Понимаю, — сказал дежурный, — теперь все хорошо вспомнил… Ну и что ж ты хотел?-обернулся дежурный к «культурнику», — были у нас случаи, когда истец берет назад заявление и мы закрываем дело… Но теперь-то обвинение держится не на заявлении дочери, а на вещественных доказательствах… Твою ж бабу прямо в проходной взяли с продуктами… В сапогах прятала и еще в некоторых женских местах, ты уж извини… Протокол имеется, подписи свидетелей… Заявление теперь можно даже изъять, оно роли не играет…

— Какое заявление? — удивленно спросил «культурник».

— Ладно, — сказал дежурный. — Ваньку не разыгрывай, не люблю я этого… Вы что, плохо договорились между собой?… Я к тебе хорошо отнесся, как к фронтовику, так ты это учитывай. Я тебе просто посоветую, ты пока не хлопочи за нее совсем… Тогда получится, что она вдова летчика-орденоносца… Героя боев за Варшаву… Подвиг отмечен специально в центральной прессе… У нас все это имеется… А то, что она спит с тобой, это подчеркивать не надо для юридического документа…

— Поимели б совесть, кобеля, — неожиданно с порога крикнула Ганна, — при дочери такое говорить… Нализались самогонки…

— Ганна, — сказал дежурный как можно строже и, поворотившись корпусом к жене, вытянул в ее сторону руку ладонью кверху с растопыренными пальцами, как бы отгораживая жену от происходящего в комнате разговора, — Ганна, ты в мои служебные дела не путайся…

— Да разве ж можно при дочери такое на мать говорить, какая она там ни есть воровка или спекулянтка? — сказала Ганна. — Дочь-то позеленела вся…

— Наплевать, — закричала Сашенька, вскакивая.

Крепкий мясной борщ, смешавшись с глотками сахарного самогона, уже не убаюкивал и расслаблял, а, наоборот, возымел обратное действие и как-то сразу выстроил новые картины в сознании, и картины эти похоронили колебания и сомнения насчет матери, которая никогда не думала о Сашенькином будущем. Мать Сашеньки была грубой, развратной женщиной, которая потеряла уже право на память героя-отца и связь с которой могла лишить и Сашеньку права на эту память. Матери у Сашеньки больше не было, но зато была Софья Леонидовна, которой можно было отдавать пенсию за отца, чтоб спокойно можно было там жить и питаться.

— Наплевать, — закричала Сашенька, — я не возьму назад заявление… Вот… Эта женщина родила меня, но не воспитала… А мать не та, что рожает, а наоборот… То есть кто выращивает… Знать не хочу… Мой отец за родину… Он сражался… Отдал жизнь…

Вдруг слезы сами потекли, да так обильно, что мокрыми стали не только лицо, но и грудь, и руки, и пряди волос, которые, растрепавшись, ниспадали на Сашенькины щеки. Ганна взяла Сашеньку за плечи, теплые руки ее пахли сушеными вишнями, но запах этот лишь в первый момент приятно повеял на Сашеньку, в следующее мгновение Сашеньке стало жаль себя, а теплые вкусные руки Ганны еще более распалили эту жалость и обиду на жизнь. Сашенька вырвалась, глянула искоса на застывшего в изумлении дежурного, а на «культурника» глядеть не стала, повернувшись к нему спиной, потом Сашенька шагнула в сени, схватила шубку, пуховый берет и выбежала на морозный воздух, побежала уже в полной тьме, между тем наступившей. Такой черной ночи Сашенька давно не припомнит, а в действительности был вечер, и не очень поздний, часов семь-восемь. Но все уже спало, только кое-где мелькали слабые огоньки, еще более усиливающие глухоту и запустение совершенно теперь неузнаваемой местности.

7