Искупление Христофора Колумба

– Да, – сказал Хунакпу. – Точно так же, как бубонная чума опустошила Европу в четырнадцатом веке. Есть, однако, и разница. Чуму занесут в империю тлакскаланов на тех первых, случайно зашедших туда португальских судах еще до того, как европейцы появятся там в массовом порядке. Она прокатится по всей империи, оставляя после себя то же опустошение, что и в Европе. Конечно, оспа, корь тоже собирали свою дань, но эти болезни не уничтожили ни один народ в Европе. Ни одна империя не погибла от этих болезней, да и Рим рухнул совсем по другой причине. В действительности, чума снижает плотность населения до более предпочтительного уровня. Теперь, когда у них будет меньше голодных ртов, тлакскаланы смогут создать избыток продуктов питания. А что если тлакскаланы увидят в этих болезнях знак того, что Камаштли требует, чтобы они начали войну и привели с собой пленников для жертвоприношений? Это могло оказаться последним толчком, побудившим их отправиться на восток. И теперь, когда они появятся у берегов Европы, оспа и корь уже будут для них знакомыми болезнями. Они пристанут к берегам Европы, уже выработав в себе иммунитет к европейским болезням. Европейцы же никогда прежде не сталкивались с сифилисом. И когда сифилис впервые в нашей истории попал в Европу, он наносил удары безжалостно и убивал быстро. И дашь постепенно он превратился в медленного убийцу, каким был среди индейцев. И кто знает, какие другие болезни могли появиться среди тлакскаланов по мере роста их империи? Я думаю, что на этот раз болезни действовали бы совсем иначе против европейцев и на благо индейцев.

– Возможно, – сказал Кемаль. – Но все это основывается на таком множестве предположений.

– Но ведь любой сценарий, который мы разработаем, будет построен на предположениях, – возразила Тагири. – А у этого есть одно неоспоримое достоинство.

– Какое именно? – спросил Кемаль.

– Этот сценарий создал бы настолько страшное будущее, что Вмешавшиеся сочли бы целесообразным вернуться назад и уничтожить свое собственное время, чтобы ликвидировать источник этого бедствия. Подумайте о том, что это значило бы для истории человечества, если бы мощная, технически развитая цивилизация, распространившая свое господство над всем миром, верила в необходимость человеческих жертвоприношений. Если бы Мезоамериканские культы пыток и убийств пришли в Индию, Китай, Африку и Персию, да вдобавок эта цивилизация была бы вооружена винтовками и имела в своем распоряжении железные дороги.

– Ив сочетании с мощной, единой и эффективно действующей бюрократией, как это было когда-то у Римлян, – добавила Дико. – И европейцам, не принимавшим правления тлакскаланов, пришлось бы много потрудиться, чтобы ослабить их господство и сделать его более приемлемым для себя.

Тагири продолжала:

– Нетрудно представить себе, что Вмешавшиеся, изучая прошлое, сочли завоевание Европы тлакскаланами наихудшим вариантом, самым ужасным бедствием в истории человечества. И тогда они поняли, что энергичность Колумба, его честолюбивые стремления и личное обаяние – это орудие, которое они могут использовать, чтобы предотвратить такую трагедию.

– Ну и что все это означает? – спросил Хасан. – Мы отказываемся от нашего проекта, ибо, если мы остановим Колумба, последствия этого шага будут куда хуже, чем тот вред, который фактически причинили нашей истории он и те, кто пришел после него?

– Хуже? – спросила Тагири. – Кто может сказать, какой из вариантов хуже? А что вы скажете, Кемаль?

Кемаль торжествовал.

– Я скажу, что, если Хунакпу прав, чего мы не можем доказать, хотя он и сделал неплохой доклад, мы поняли лишь одно: вмешательство в прошлое бесполезно, и это доказали Вмешавшиеся, потому что беды и несчастья, которые мы создадим, ничуть не лучше, чем те, которые мы предотвратим.

– Но это не так, – вмешался Хунакпу. Все повернулись в его сторону, и он понял, что, увлеченный дискуссией, забыл, с кем имеет дело, – что он возражает Кемалю, да еще в присутствии Тагири и Хасана. Он взглянул на Дико и увидел, что та отнюдь не выглядит встревоженной, она просто с интересом смотрела на него, ожидая, что он скажет. И он понял, что так смотрят все присутствующие, кроме Кемаля, хмурый вид которого, возможно, и не относился лично к нему. Наверное, такое выражение никогда не сходило с его лица. Впервые до Хунакпу дошло, что тут с ним обращаются как с равным, и никто не задет и не оскорблен тем, что он отважился заговорить. Его мнение ценилось так же, как мнение любого другого. Для него это открытие было настоящим чудом, и, ошеломленный, он чуть не утратил дар речи.

– Ну, так что же? – спросил Кемаль.