Искупление Христофора Колумба

Все, кроме Тагири, расхохотались. Они видели прошлое не так, как она, или, точнее, они не чувствовали его. Они не понимали, что для нее, когда она смотрит через хроновизор и Трусайт II, оно живо и реально. То, что люди мертвы, не значит, что они уже не являются частью настоящего, ибо она может вернуться и оживить их. Увидеть их, услышать их. Узнать их, по крайней мере, так же, как любое человеческое существо знает другое. Но даже до появления Трусайта и хроновизора, мертвые продолжали жить в памяти, в каком-то ее уголке. Но только, если они не изменят прошлое. Одно дело спросить у современного человечества, согласно ли оно отказаться от своего будущего в надежде создать новую реальность. Это уже нелегко. А каково вернуться назад и убить мертвых, сделать их также несуществовавшими, – а ведь у них нет права голоса. Их не спросишь.

Мы не должны делать этого, подумала она. Это несправедливо. Это будет преступлением еще худшим, чем те, которые мы пытаемся предотвратить.

Она встала и ушла. Дико и Хасан хотели пойти за ней, но она отмахнулась от них.

– Мне нужно побыть одной, – сказала она, и они вернулись на совещание, порядок которого, как она знала, был уже безнадежно нарушен. На мгновение она почувствовала угрызения совести за то, что столь отрицательно реагировала на триумф физиков, но, пока шла по улицам Джубы, это чувство исчезло, уступив место другому, куда более глубокому.

Голые ребятишки, играющие в пыли и траве. Мужчины и женщины, идущие по своим делам. Из глубины души она обращалась к ним, говоря: “Что бы вы сказали, если бы вам предложили умереть? И не только вам, но и вашим детям и внукам? И не только им, но и вашим родителям? Пойдемте к их могилам, раскопаем их и убьем всех, лежащих в них. А вместе с ними все то добро и зло, которое они делали, все их радости, все их печали, все то, что они выбрали в жизни; давайте объем их всех, сотрем их с лица земли, уничтожим без следа. Погружаясь в прошлое все дальше, дальше и дальше, пока, наконец, не дойдем до того золотого мгновения, которое мы выбрали, решив, что оно заслуживает дальнейшего существования, но уже в другом, новом будущем. Но почему все вы и ваши предки и потомки должны быть убиты? Потому что, по-нашему мнению, они сотворили недостаточно хороший мир. Ошибки, которые они совершили, настолько непростительны, что сводят на нет ценность всего хорошего, что также имело место. Все должно быть уничтожено, стерто из памяти.

Смею ли я? Смеем ли мы? Даже если все люди, наши современники, единодушно одобрят решение, то как опросить мертвых?"

Она осторожно спустилась по крутому берегу к реке. В наступающих сумерках дневная жара начала, наконец, спадать. Вдали бегемоты купались в воде, жевали водоросли, спали. Птицы пронзительно перекликались, готовясь полакомиться насекомыми на закате. Что происходит у вас в голове, птицы, бегемоты, вечерние насекомые? Нравится ли вам жизнь? Боитесь ли вы смерти? Вы убиваете, чтобы жить; вы умираете, чтобы могли жить другие, таков путь, уготованный вам эволюцией, самой жизнью. Но если бы это было в ваших силах, спасли бы вы самих себя?

Когда темнота опустилась на землю, а на небе засверкали звезды, она все еще стояла у реки. Бросив взгляд на свет древних звезд, на мгновение подумала: с какой стати мне беспокоиться из-за того, что исчезнет такой большой кусок истории человечества? Какое мне дело до того, что она не просто будет забыта, а так и останется неизвестной? Почему мне кажется преступлением то, что мы намереваемся сделать, когда вся история человечества – всего лишь мгновение по сравнению с миллиардами лет, прошедших с тех пор, как на небе засияли звезды? Мы все будем забыты с последним вздохом нашей истории, и что из того, если кто-то будет забыт раньше другого или вообще никогда не будет существовать?

Ох, до чего же мудро сравнивать человеческие жизни с жизнью звезд! Одно только: такая постановка вопроса некорректна. Если с этой точки зрения не имеет значения, что мы уничтожим миллиарды жизней, чтобы спасти наших предков, то в конечном счете спасение наших предков тоже не имеет никакого значения. И тогда зачем затевать все это? Зачем менять прошлое?

Нет, этот вопрос надо рассматривать только с точки зрения человеческой жизни, поняла Тагири. Мы – единственные, кому это небезразлично; мы все – и актеры, и публика. И критики. Мы ведь еще и критики.

Она услышала, как кто-то пробирается к ней по траве, и в темноте запрыгал свет электрического фонарика.

– Свет только привлечет животных, а это нам ни к чему, – сказала она.

– Пойдем домой, – послышался голос Дико. – Здесь небезопасно, да и отец беспокоится.

– Ас чего ему беспокоиться? Моя жизнь не существует. Я и вообще не жила.

– Но сейчас-то ты жива, и я тоже, да и крокодилы еще живы.

– Если жизнь отдельного человека ничего не значит, то к чему нам отправляться в прошлое, чтобы сделать ее лучше? А если она все-таки что-то значит, то какое право мы имеем отобрать ее у одних ради блага других? – спросила Тагири.