Искушение

— Почему? Мне нравится. — Боровков, в свою очередь, потеснив доцента локтем, понесся ручкой по странице. Голубков, взбудораженный, хотел отобрать у него бумагу, но тот не отдал. Между ними произошло маленькое противодействие, после чего оба опомнились и досмотрели друг на друга с удивлением.

— Чудной вы человек, Боровков, — заметил доцент неуверенно. — Я давно за вами наблюдаю.

— А чем же я чудной?

— Как-то все у вас получается стихийно. То так, то этак. Как-то трудно с вами иметь дело. Вы вообще-то любите физику?

— У меня характер скорее поэтический, — ответил Боровков глубокомысленно. — Как и у вас, Федор Иванович. Но вы все принимаете слишком всерьез. Да вот взять хотя бы физику. Ее нельзя любить. Это не женщина.

Голубков огорчился.

— Видите, как вы разговариваете. А ведь я ваш преподаватель.

— Обыкновенно разговариваю.

— Ладно, давайте зачетку. Я вам поставлю четыре балла.

Сергей помешкал, протянул лениво зачетку.

Брегет ждал его, сидя на подоконнике. Он сказал:

— По-моему, Кузина втрескалась в тебя по уши. И мне завидно. Меня вряд ли будут любить красавицы. И всему виной, как ни странно, мои достоинства, а не недостатки.

— Это какие?

— Я скромен и благороден. Женщины, напротив, любят развязных и бессердечных. Таких, как ты.

— Не горюй, — сказал Боровков. — Может быть, и тебя кто-нибудь полюбит по ошибке.

Однажды ночью он занемог. Боль родилась в левом боку, тупая, и начала растекаться, вскоре кипящими струйками достала аж до печени. Он потихонечку выл и перекатывался на постели. Надеялся, что сумеет перетерпеть, но стоны его подняли на ноги мать, она примчалась из своей комнаты в ночной рубахе, перепугалась до смерти, запричитала, заохала, заметалась, потом вызвала «Скорую помощь». Приехал молоденький врач, очкастый, волевой, и с ним — хорошенькая, с насупленными бровками медсестра. Перед ней особенно Сергею было стыдно выказывать свою внезапную немощь. Он пытался улыбаться, даже шутить, и от этих усилий застывший к тому времени в животе металл начал прокручиваться.

— Похоже, почечная колика, — авторитетно определил врач, деловито его ощупав и растряся. Он что-то сказал медсестре, та расколола несколько ампул и набрала дополна внушительных размеров шприц. С лица ее, когда она делала укол, не сходило выражение томной печали, словно она провожала в дальний путь близкого человека.

— Если хотите, — сказал врач, — отвезем вас в больницу.

— Не надо. Отлежусь.

Он старался не смотреть на мать.

Видно, ему всобачили что-то чудовищное. Боль иссякла, от нее осталась гулкая тяжесть. В грудь словно вогнали воздушный шар, который то вздувался, гоня тошноту к горлу, то опадал, свиваясь влажными складками в желудке. Сознание постепенно померкло, язык с трудом ворочался.

Оцепенение, которое его охватило, было, пожалуй, хуже и страшнее любой боли. Будто издалека, из-за горы, он слышал, как врач что-то наказывал матери, когда уходил. Мать вернулась одна, склонилась над ним синим лицом.

— Погаси свет, — шепнул он.

— Тебе ничего не надо?

— Погаси свет!

Чудилось ему, что он Плывет в пространстве, разбухая, еле дыша, одинокий, жалкий, и нет конца этому жуткому путешествию. «Так может быть только в смерти», — подумал он. Мир, доселе благополучно заключенный в понятные формы, расклеился по всем швам, как и его собственное тело: все слилось в пустоту без дна и без края, где нечего потрогать, и единственная спасительная зацепка — светлый блик окна. Как это несправедливо, что он умирает молодым. Наверное, минуло несколько столетий, прежде чем он погрузился в беспросветный сон.

Тренер Кривенчук уговаривал не бросать бокс, обещал включить его в будущую диссертацию. Он пригласил его к себе домой на воскресный ужин. Там Сергей познакомился с супругой Кривенчука и дочкой Кривенчука, по виду мать и дочь были одного возраста. Лет по шестнадцати обеим. Но жена у Кривенчука была безропотная, а дочь то и дело встревала в разговор и ни в чем не соглашалась с отцом. Хозяину это нравилось. Семья у Кривенчука была дружная, это Сергей сразу отметил, а ершистость девчонки Ксюты только добавляла в домашнюю атмосферу немного перчика. Ксюта оказалась остроумной не по годам. Встретила она гостя словами: «Во, еще один папин супермен кулакастый притопал!» Но позже, за долгим застольем, прониклась к Сергею симпатией.

— Ты не должен уходить из бокса, — убеждал Кривенчук. — У тебя талант, пойми. Талант на дороге не валяется. Если у человека обнаружился талант, его надо беречь.

— Талант бить по морде, — встряла девица Ксюта.

— Даже так. Кому что дается. Одни ракеты конструируют, а другой стометровку бежит быстрее всех. И то и другое не менее почетно. Да дело и не в этом. Если человек своему призванию изменит, он будет несчастлив. Вот возьми меня, кто бы я был вне спорта?

— Ты бы, папочка, был философом, потому что ты очень умный.

— Я, Федор Исмаилович, ухожу не по доброй воле, а по состоянию здоровья. Как говорится, бодливой корове бог рогов не дает.

Ксюта поглядела на него с сочувствием и подложила ему кусок торта.