Искушение

— Слушай, давай выпьем за Армию, за Союз, что бы все вернулось, чтобы снова наступил мир… — Горячо, по-детски вдруг зачастил Вартан. И стало ясно, что это большой ребенок, выплеснутый из привычной, прочной, устроенной и надежной жизни. Что вся его бравада, партизанщина, лихость это только наносное, картинное, что он страшно боится неведомого будущего и готов отдать все, только бы сегодняшнее, страшное настоящее оказалось вдруг дурным сном… Проснулся, вскочил со своей койки в общаге, покидал гантели, пожевал завтрак в офицерской столовой, натянул синюю летную куртку мирного времени и помчался к автобусу, увозящему офицеров на аэродром по тихой утренней гарнизонной улице где-то в заштатном городке центральной Росси… Но не сон это, увы, жизнь.

— Выпьем за мир. Пусть прийдет он на вашу землю, Вартан. — Поддержал его. Не стал говорить об армии, о Союзе. Понял вдруг окончательно и предельно ясно, ни у Советской Армии в которой служил, ни у Союза которому присягал, будущего нет. Время их истекло.

После трупного запаха, боли и холода Спитака я сдал дела отряда прибывшему заместителю и приехал в Харьков. Шли последние дни перед выборами в Верховный Совет. На площадях бурлили митинги, люди обсуждали кандидатов. Критерий был один, общий, деление на свои — чужие. Свой — значит беспартийный таксист пишущий стихи и песенки. Свой — это поэт, обличающий всех и вся. Свой — журналист, публикующий острые проблемные, на грани запретного фола статьи с новыми, неведомыми ранее фактами коррупции, продажности и идиотизма начальства. Чужие — всех уровней секретари, члены чего-то-там, партейные выдвиженцы, руководители всех мастей….

В Парке Победы крепкотелые подвыпившие ветераны-афганцы в голубых беретах и полосатых тельняшках метелили молодых сопливых нацистов, последышей Гитлера. И тех и других лупила резиновыми дубинками — демократизаторами, очумевшая от всеобщей свободы, растерянная милиция. На смену обычной, местной, появились отряды ОМОНа, военизированной, специальной милиции, вооруженной автоматами, газом, щитами и касками.

На прилавках росли груды незатейливой продукции размножающихся с небывалой скоростью кооперативов. Произведенное ими выходило частенько неуклюжим, с притензиями на заграничность, но продукции становилось с каждым днем больше. Хотелось верить, что новый НЭП наполнит прилавки продовольствием, промтоварами, оденет и накормит народ. С колбасой проблем уже не было. Длинные, аппетитные шланги копченой, полукопченой, сыроваренной — да какой угодно висели на стойках базарных ларьков Салтовского рынка, терзая обоняние прохожих неземными, забытыми ароматами. Цены правда оказались доступны далеко не всем, но ведь это только начало частного предпринимательства.

Демократия, гласность — только и слышалось в разговорах людей, зачитывающих до дыр газеты, журналы. Тиражы переваливали миллионные отметки, но прессы все равно не хватало, за ней стояли в очередях, вырывали друг у друга словно хлеб насущный, передавали друзьям, складывали на память как реликвии современности.

Счастливые, оживленные, радостные в своем неведении люди. Это не они отрывали трупы в Спитаке, разнимали воюющих в Карабахе, отбивали невинные жертвы у обезумевших фанатиков-убийц в Ферганской долине, прочесывали ежевичные заросли Абхазии в поисках украденных у зарезанной железнодорожной охраны автоматов ППШ, искали трупы похищенных людей, вылавливали в горах вооруженных бандитов. Им не приходилось пробираться в туалет ползком по проходу вагона последнего пассажирского состава прошедшего из Тбилиси через Абхазию и пришедшему в Сочи без единого целого стекла. Они жили выборами депутатов, народных избранников, детской, светлой надеждой на лучшее будущее. Зачинали детей. Наивные люди не ведали, что уже прожили недолгий золотой век, что многим суждено закончать жизненный путь во времена смуты, голода и несчастий.

Раскрасневшийся Димыч с засунутыми в задний карман джинсов газетными вырезками летал по митингам, кого-то организовывал, с кем-то спорил. Мой приезд он воспринял как дар божий, сразу решив, что приобрел еще одного сподвижника в деле перестройки и демократизации. Сначала Димыч долго и пространно рассуждал об экономических факторах, потом перешел на политику.

— Все отдадим в частные руки! Все! От АтомМаша до пивного ларька. Долой таможню! Свободный импорт и экспорт!

— Стоп! Стоп. — Перебил я друга. — Как это — все в частные руки? Просто взять и отдать?

— Ну, конечно же, не просто отдать, — снисходительно похлопал меня Димыч по плечу. — Как это, отдать. Это же все каких денег стоит! Продать! Продать, мой друг. Тем, кто сможет купить, естественно. Смогут купить работяги, — он презрительно цыкнул зубом, — Пусть приватизируют. Не смогут — пусть покупают другие.

— Но другие, те кто сегодня имеют деньги на покупку предприятий, это либо жулики, подпольные дельцы, воровские общаки или иностранцы. Продавать им?

— Хоть черту лысому. Только забрать у этого блядского государства, у комуняк.