Искушение

Сначала жилось невероятно трудно. Приходилось параллельно привыкать к чужому, неласковому климату, к новой технике, ушедшей довольно далеко со времени моего общения с вертолетами, востанавливать подзабытое, учить новое, знакомиться с людьми, находить общий язык с подчиненными и начальством, с летчиками, операторами и штурманами боевых и транспортных машин, учиться у них, перенимать опыт.

Ошущал, чувствовал, вертится у многих на языке заветный вопросик — Как это бортинженер стратегического бомбера оказался инженером отдельного вертолетного отряда, за какие такие грехи снесло мужика с этакой высоты в афганскую пустыню?. Но люди тактично сдерживали любопытство, откладывали до лучших времен. Справедливо, видимо, предполагая, что со временем человек рано или поздно не выдержит молчанки, расколится и все словно на духу выложит. Особых тайн, а тем более позорных причин у меня не имелось, но выставлять напоказ перед всем честным людом семейное белье не хотелось. Вряд-ли народ меня понял. К тому же добрый совет держать язык за зубами накрепко запад в память. Усвоил… Правда дальше Афгана посылать меня некуда. Разве на тот свет, а это здесь проще простого организовать.

Постепенно все стало на свои места, техника раскрыла секреты, личный состав оказался хорошо подготовленным и знающим. Пулевые пробоины заделывались, разбитые узлы и приборы заменялись. Если их приходилось ждать из Кабула, то летчики получали незапланированный отдых, валялись в койках, играли на гитаре, пели песни, потихоньку дули под картишки водку, судачили о недоступных бабах и отсыпались впрок.

Изредка душманы пытались подобраться к аэродрому, дотянуться до столь лакомого куска, сжечь ненавистные вертушки, перестрелять или перерезать вертолетчиков, самых пожалуй ими ненавидимых из шурави. Но вертолеты надежно охранялись и душманы неся потери убирались в свои горы несолоно хлебавши, только пару раз им удалось с дальней дистанции выпустить несколько снарядов не причинивших никакого вреда ни машинам ни людям.

Случалось, что вертушки не возвращались с боевого вылета. Душманские Стингеры и крупнокалиберные пулеметы настигали их над горами, в ущельях, где не имелось возможности для маневра, где не помогали отстреливаемые экипажем термические ловушки. Вертолет — не штурмовик, не самолет, пилот которого имел шанс катапультироваться, выжить, быть спасенным высланными на помощь десантниками или разведгруппой. Летчик, даже попав в плен к душманам мог стать предметом торга, оказаться выкупленным или обмененным на пленных духов, муку, керосин, доллары.

Выбрасываясь с парашютом из падающей подбитой машины вертолетчик имел верный шанс оказаться порубанным в мясной фарш своими же лопастями винтов. У экипажей вертолетов вся надежда оставалась только на себя, свое умение совершить вынужденную посадку используя вращение лопастей будто парашют, да на клочок ровной земли, и еще на собственную удачу.

Случалось удача изменяла, и тогда вертолет заваливаясь винтом вниз, распуская за собой огненно-дымный шлеф врезался в уступы скал сминая в общее месиво металл и людей. Если машина не попадала в совсем недоступное ущелье или расщелину скалы, ее рано или позно обязательно находили спасательные группы, хотя спасать уже оказывалось некого. Доставали то немногое, что оставалось от экипажей и отправляли на родину в запаянном гробу грузом 200. А металлический остов вертушки оставался вечным памятником на афганской земле.

Бывало экипажи возвращались, опаленные, израненные, но живые. Пехота, танкисты, десантники — все воевавшие на земле люди знали и уважали неутомимые экипажи вертушек, помнили и ценили их труд, понимали сколько жизней спасли винтокрылые бойцы и делали все возможное и невозможное для спасения попавших в беду вертолетчиков.

Дни проходили чередой рутинной военной заботы, не оставляя времени ни на размышления и анализ происшедшего вчера, ни для оценки происходящего сегодня. К вечеру просыпался зверский голод, загоняемый в светлое время суток в темный угол подсознания непрервывными хлопотами, беготней, проглоченным на ходу куском хлеба, сменяющими одна другую сигаретами.

После торопливого, позднего обеда разогретого солдатиком на бензиновой печке наваливалась тяжелая, тупая усталость, опрокидывавшая в койку, в забытье короткого муторного сна, содержание которого исчезало из памяти вместе с первой утренней затяжкой табачного дыма, а смысл оставался неразгаданным и непонятым. Такой сон не приносил отдохновения и усталость, накапливалась, оседала болью в теле, ломотой в костях, тупой замедленностью мыслей в голове. Всё более и более работа становилась привычной и нагрузка теперь ложилась больше на руки, чисто автоматически выполняющие положенные операции и не утруждающие уставший мозг.

Недели пробегали не оставляя следа, месяцы пещрили зарубки только в дембельских календарях солдат, сменяли друг дружку времена года, отличаясь степенью запыленности, графиками смен масел, обслуживания аккумуляторов, плановых ремонтов и регламентных работ.