Искушение

Когда через полчаса они спустились с вещами на притемненный первый этаж, Дроздов услышал из за двери в столовую железно бухающие звуки рока, мужские голоса, женские вскрики и смех и, не одолев любопытства, осторожно приоткрыл дверь. В зале были погашены люстры, горели лишь несколько бра, накрытые прозрачной зеленой материей, и будто в зеленовато-мутной воде двигались, прыгали босиком по ковру в сумасшедшем ритме белеющие фигуры, как ожившие статуи в лунном парке; проступали на диванах полунагие тела, и кто-то огромный в распахнутом халате, с бутылкой шампанского в руке, обезумело вскрикивая: «Раз живем, раз живем!» — глыбой пошатывался посреди танцующих, пытаясь выделывать слоновьими ногами затейливые кренделя.

Битвина здесь не было.

Глава восемнадцатая

Он лежал на краю огромной воронки, ослепляемый раскаленными трассами очередей, пронзающими ночь вместе с окриками немцев. Немцы в рост шли по полю, поочередно проверяя изуродованные бомбежкой позиции орудий, короткими очередями добивая раненых в ровиках. Сначала между очередями доносились стоны, потом стихли, и его дрожью била мысль о последних предсмертных секундах, о том, что он остался один в безвыходном положении, что сейчас над ним вырастет фигура в ненавистной каске, роковая настигнет, как удар, команда: «Хенде хох!» — и его поднимут и беспощадно пристрелят на краю воронки, куда он переполз от разбитого орудия.

«Не хочу умирать, только жить… Спаси и пронеси», — начал повторять он про себя то ли слышанную им когда-то в детстве, то ли пришедшую неизвестно откуда молитву, но при опаляющем свете ракеты над головой раздался задохнувшийся крик, топот сапог, он увидел огромную фигуру, бегущую впереди к воронке, и тогда он, тоже дико крича от разрывающего горло защитного безумия, выпустил длинную очередь в эту глухо екнувшую на бегу фигуру. Немец упал на колени, захрипел, сделал всем телом судорожное движение к нему и, темной грудой увлекая его за собой, обдавая смрадным запахом пота, скатился в воронку. И многотонная обвальная тишина упала с неба, придавила их обоих. И, выдираясь из тяжкой толщи духоты, он услышал мычащий стон, затем воронку окатил огонь ракеты и перед самым лицом всплыло синее, без кровинки, лицо раненого, его жадно хватающий воздух рот, замызганный артиллерийский погон. Блеснула медаль на разорванной пулями гимнастерке, сплошь черной на груди, — и, еще не веря, он узнал того, в кого выпустил очередь. Это был старший сержант Колосков, командир орудия, стоявшего слева. «Ты?.. Меня?..» — с кровавой пеной выхрипнул Колосков и, лежа на спине, заворочал предсмертно стеклянными глазами, его большие губы, все лицо перекошенное кричало о чем-то, просило сделать что-то, чего не мог сделать сам.

И в ужасе хватая руками его грудь, залитую вязким и теплым, обдающим тошнотно-железистым запахом, он слипающимися пальцами попытался и не находил силы достать индивидуальный пакет или нажать на спусковой крючок автомата, чтобы кончить мучения Колоскова. «Я убил его…» — молотом ударяло в висках, жаркая пелена застилала глаза, и он уже плохо различал фосфорическое сверканье трасс над воронкой, а со стороны немцев приближались голоса, все громче, все оглушительнее, рядом зашелестела трава над головой и разом голоса смолкли… Чьи-то глаза, готовые к жестокости, нацеленно смотрели на него сверху.

И он с тем же криком отчаяния рванулся к автомату, но слипшиеся в крови пальцы обессилели, не смогли поднять оружие, нащупать спусковой крючок, да и диска с патронами не было. Он выронил автомат, впиваясь ногтями в землю, выкарабкался из воронки, сумасшедшими скачками бросился в противоположную сторону — и со всего размаха грудью напоролся на огненную пулеметную очередь.