Искушение учителя. Версия жизни и смерти Николая Рериха

— Я еще в прошлом году, после отречения царя-батюшки от престола… Как вам сказать? Почуял… Нутром почуял: беда на пороге России и моего дома. И перевел все свои средства из банков в Петербурге и Петрозаводске в Финляндию. И сейчас с финнами, которым с молотка продаю свою дело, у меня договоренность: расчеты проведем в Хельсинки, мой адвокат уж все документы подготовил. Он, кстати, финн и мой зять, женат на младшей дочери, Катеньке.

— Дай вам Бог удачи, Иван Спиридонович! — Рерих поднялся из-за стола. — И разрешите откланяться. Поздно.

— Да, конечно… Вы даже не представляете, сударь мой, как я вам благодарен!

Хозяин дома тоже поднялся, и теперь они стояли друг против друга.

— За что же?.. — тихо спросил Николай Константинович. — За что… благодарны?

— Вы меня окончательно укрепили в принятом решении. И теперь я понимаю…— Иван Спиридонович закашлялся.

— Что понимаете?

— Вы уже почти два года в Сердоболе. Граница рядом, Питер под боком. Мне Вадим говорил: Максим Горький предлагал вам вернуться, сулил пост чуть ли не министра культуры… Вы отказались. Вы спрашиваете, что я понимаю? Только одно: вы тоже не вернетесь в Россию, пока они у власти.

— Спокойной ночи, Иван Спиридонович, — тихо сказал Рерих.

— Спокойной ночи…

Он поднимался на второй этаж, где им с Еленой Ивановной отвели комнату для ночлега, стараясь осторожно шагать по ступеням — лестница скрипела… И думал с затмевающей разум яростной ненавистью: «Я никогда, никогда, никогда!.. Никогда не вернусь к этим варварам…»

И вдруг Николай Константинович замер, схватившись за сердце, которое, казалось, падало в черную бездну, — страшная, внезапная мысль поразила его:

«Боже мой!.. Как там Владимир? Что с ним? Уже третий месяц никаких вестей…»

Младший брат художника Владимир Константинович сражался с Красной армией в Сибири на колчаковском фронте, в дивизии легендарного барона Романа Федоровича Унгерна-Штернберга, о котором мало что знают (если знают что-нибудь вообще) современные россияне, которые — увы, прав наш великий поэт — в познании отечественной истории, и дальней и близкой, ленивы и нелюбопытны…

Ревда, 20.VIII.1918 г.

Село Peвдa — большое, просторное, одноэтажное. Вокруг тундра, заболоченная тайга, на горизонте неясно видные, расплывающиеся в сиреневом мареве головы сопок. Здесь одна из лесопилок Ивана Спиридоновича, на которой все оборудование уже разобрали старательные финны. Остановились в большом доме управляющего лесопилкой, теперь можно сказать, бывшего управляющего, Василия Петровича Захарова. Он в смятении: как жить дальше, как прокормить семью? Решил организовать рыболовецкую артель, будут промышлять на Умбозере. Говорит: Однако, где уверенность, что не придут эти, в черной коже, и не заберут все — на нужды их прожорливой революции».

Добрались сюда за сутки, несколько раз застревали, как говорит Вадим, «болота дорогу поели». Хорошо лошади сильные, запрягали их цугом сначала в одну телегу, потом в другую. Завтра в путь, к Ловозеру, верст примерно восемьдесят.

Радуют меня сыновья: все их интересует, не чураются никакой работы. Юрию особенно нравится обихаживать лошадей. А Святослав за все берется с одинаковым рвением, но скоро ему надоедает, норовит ухватиться за что-нибудь еще. С возрастом, уверен, такая разбросанность пройдет, появится интерес к чему-нибудь одному.

После разговора с Иваном Спиридоновичем Дигановым все думаю о брате Владимире. Ночью проснулся уже с мыслями о нем, как будто во сне думать начал. Но сердце подсказывает: жив, еще свидимся.

Беспокоит немного Лада — возбуждена, глаза блестят, «скорее бы приехать на озеро», нетерпелива, порывиста. Может быть, не надо было ехать именно в эти заколдованные шаманские края? Но… Поздно об этом говорить: мы уже почти на месте.

Сейчас лето, длинный день, солнце заходит часа на два, и в это время на западном горизонте пылает феерическая заря. Какие краски! Обязательно напишу. Но представляю, каково здесь зимой, в пору, когда этим заброшенным миром владеет глухая и ледяная полярная ночь, и только живые многоцветные веера северных сияний иногда раскрашивают черную мглу, освещая замершие поселки и стойбища лопарей, разбросанные далеко друг от друга в белом безмолвии снегов, скованных лютым морозом.

Итак, завтра в путь!