Искушение в пустыне

— Да так, как есть… — пожал плечами профессор. — Полный развал хозяйственной жизни, грызня разных котерий[4] между собою за власть и не только впереди не видать никаких гордых завоеваний, но и то добро, которое привезли с собою, разматывается и топчется под ноги без всякой пользы для кого-либо. Я сам не ожидал, что результаты скажутся так быстро. Лечение идет настолько энергично и успешно, что значительную часть пациентов можно была бы выписать теперь же и возвратить в обычные условия жизни, но я хочу, чтобы они сами сказали это слово…

— А знаете, мне все кажется, что вы что-то слишком уж холодно относитесь к вашим… пациентам… — заметил Пэм-брок. — Ведь, многие из них искренне и глубоко страдают…

— Дорогой друг мой, я спокоен потому, что знаю, что другого выхода для них нет… — твердо сказал профессор.

— Они должны испить чашу священного безумия до дна и только там, на дне кубка, они увидят простую, казалось бы, истину, что они только неудавшиеся обезьяны, а совсем не боги-олимпийцы, какими они себя вообразили, совсем не Прометеи… Чем жестче опыт, тем скорее выздоровление… И мне иногда даже жаль, что вы здесь, — право, иногда вы очень мешаете им выздороветь…

— Я не такой объективный профессор, как вы… — улыбнулся Пэмброк, вставая. — Ну, до вечера…

— До вечера… — пожал ему руку профессор. — И не очень утешайте прекрасную Еву…

Лорд Пэмброк вышел, но только что профессор взялся снова за перо, как в дверь опять легонько постучали и в комнату вошел Петр.

— Извините, барин, что помешал… — сказал он. — Я хотел только спросить вас, правда ли, говорят, что скоро с родины пароход прийти должен?..

— Да. А что? — спросил профессор.

— Сделайте божескую милость, барин: отправьте меня домой… — сказал Петр. — Сил моих больше нету…

— В чем дело, голубчик? — ласково отозвался профессор, отодвигая отчет. — Зачем тебе домой?

Петр молчал в тяжкой борьбе с чем-то.

— Барин, да ведь вы… ничего не знаете… — едва выговорил он, наконец. — А я… я ведь… убивец… Ведь меня мать-сыра-земля не носит. Вся душа моя выболела…

— Постой, брат… Так волноваться не годится… — сказал профессор. — Давай говорить спокойно и толком… Можешь быть уверен, что никто, кроме меня, беды твоей знать не будет… Кто там? — крикнул он, отвечая на новый стук в дверь. — Войдите… А-а, пожалуйте… — поднялся он навстречу вошедшей в большом волнении Еве.

— Простите… — сказала она, взглянув на сильно взволнованного Петра. — Я, кажется, не вовремя…

— Мне, барышня, ничего… — волнуясь, отвечал Петр. — Я хошь на площади все скажу… И давно сказал бы, да ведь не поймут здесь этого… Здесь еще в ладоши хлопать будут: я убивец, а по-ихнему выходит, что я святое дело изделал…

— Ну, хорошо… Барышня добрая и поймет все, как нужно… — сказал профессор, подставляя стул Еве. — Садитесь… И ты садись… Вот так… — сказал он, сажая Петра за плечи на стул. — Не волнуйся и рассказывай все по порядку…

— Я, барин, из Екатеринбурха сам… — совладав немного с собой, тихо начал Петр. — И в солдатах там служил. А когда матросы царскую семью туда привезли, в караул к ним сколько разов я ходил. Да… И, Господи, что там только делалось!.. И что ни день, то страшнее, — бывало, волосы на голове от страху шевелятся, а отставать от других не моги!.. И поместили их под конец в каморку маленькую, в одно окошечко, и на всех семерых кроватку одну дали по-ганенькую, о трех ножках, железную. Царица-то совсем больная была, так те кровать-то ей отдали, а царь с наследником и дочерьми на полу спал, на грязной соломе, все в одной куче… А мы это за столом сидим, у окошка, махоркой дымим, в карты дуемся, матершинничаем, а как полночь, подымаем всех, быдто, проверку делать и объискивать: и царя самого, и наследника сонного, и царевен… И погано так шарим, нехорошо, чтобы обидно было, горька чтобы было, а в особенности царевен, девушек… Иной раз какая так вся и вспыхнет… Да… И оборвались все они, загрязнились, исхудали, и глаза у всех сделались страшные-страш-ные, большие такие… А потом… велели там… енти… прикончить чтобы всех совсем… И должно быть, почуяли они конец свой… Смотрю, царевна Ольга… вся исхудалая, точно насквозь вся светится… достала откуда-то клочок бумажки и на коленках пишет что-то, — подумает, подумает и еще попишет, а у самой слезы из глаз катятся… И на меня посмотрела этими глазами своими, — не выдержал я, отвернулся… Ну, велели всех их в подвал вести. Да. А вокруг это солдатня пьяная, похабство… Государь, видно, понял, побелел весь, прижал мальчика к себе… и тот беду чует, так весь и трепыхается… а царь гладит его по головке, целует, говорит что-то тихонько… царица на грязном полу бьется… волосы седые на себе рвет… царевны трясутся, плачут… Господи, Господи, сил моих нету!.. И давай те… из левольвер-тов… всех, в упор… Да… А потом свалили всех… на телегу… увезли за город… на пустырь… и… жечь давай… Прибежал я, себя не помню, назад — зачем, уж и не знаю… ополоумел… — смотрю, бумажка ее в соломе запуталась… Поднял я ее и… и… вот… — едва выговорил он и подал профессору клочок мятой бумаги.