За многие годы я это переосмыслила. Наш друг скорее не чистый дух, но обладает чистою душою. Он понял: я не стану нести в мир сказанного им, потому как боюсь утратить надежное место в мире. Страшусь самодовольства, не желая упиваться тем, что ведаю и чего не ведают другие (особенно мои набожные братья, от которых я, проходя по внешнему коридору мечети, обязана отворачивать взор). Мне приятно смотреть на милое лицо Заса и внимать его странным истинам, не пытаясь влиять ни на ангела, ни на мир, передавая сказанное.
Многие годы я не осуждала того множества вещей, о которых говорил Зас. И чем более молчаливой и неизменной оставалась в своих мирных садах, тем более сложными, беспристрастными и содержательными становились речи Заса. Тем менее я верила его словам. Слишком спокойно доносил он до меня правду.
В какой-то момент он заговорил о молодом французе, с которым повстречался, и как собирается вернуться посмотреть, «женился ли тот мальчик». Я же советовала Засу завести побольше друзей и обещать прилетать к Вам каждый год. Казалось, Вы станете его первым полностью мирским другом: Вы женаты и любите коммерцию.
Потом Зас переменился: стал неспокоен, задумчив, нежен. Начал говорить о Вас, передавать Ваши слова и рассказывать о поступках, прося истолковать их мудро. Его беда — в хладнокровии, а после с ужасом… (Исаак говорит: здесь следует написать «благоговейным ужасом», потому как именно это я и хочу сказать. Сдаюсь, как сдается человек, признавая чудесную природу рока, произнося: «Господь велик».) Итак, с благоговейным ужасом я поняла: каким-то образом я отвечаю за жизнь этого незрелого бессмертного.
Теперь же, трудный француз, Вы, наверное, надеетесь прочесть, что же говорит о Вас наш друг. Но для меня куда важнее то, что я, воспитанная в мусульманской вере, окажусь после смерти в католическом чистилище среди прочих еретиков, стонущих и кричащих на тысяче языков мира. Я уже совсем стара, а Вы — мужчина средних лет, скорбящий по ушедшей славе, считая, будто не нашли ей применения. Так вот, я не нашла применения себе, осталась нетронутой, как плод, чья мякоть ссохлась. Теперь хочу отдать долг этому миру, который люблю, пусть и познала всю брезгливость и расточительность его Создателя.