Искушение винодела

Было тихо. Собран словно опомнился, отвернулся от ангела — посмотрел на искрящиеся кроны деревьев, на толпу, теснящуюся под окном комнаты, где случилось несчастье. В оглушительной тишине Собран ощутил серный запах льда и воды, а еще — крови, но она пахла не бойней, а свежевыпавшим снегом. Наступил миг, когда комнату поглотила пустота. Казалось, даже время исчезло. Собран приподнял голову ангела, заглянул в лицо… лег рядом, обняв, пытаясь согреть, и — уже впадая в оцепенение — прижался губами к губам Заса.

Батиста он отослал, солгав сухим голосом, будто принимает у себя гостя. Батист, потрясенный, ушел не сразу, да только Собрану было плевать.

На следующий день Собран отодрал прикипевшую к телу ангела простыню, выдернул из-под него прочее белье, оставив лежать на голом матрасе. Нижние кончики крыльев покрывала толстая корка крови, зато верхние сочленения остались девственно-чистыми. Простыней винодел вытер с пола воду и вязкую смесь крови с маслом. Бросил тряпки в очаг и запалил. Сначала от них повалил густой дым, потом они вспыхнули.

Ведрами Собран натаскал воды, наполнил ванну, куда перенес тело Заса. Уложил его голову себе на плечо и долго мыл волосы. Затем — лицо и тело, слегка касаясь раны. Последним делом Собран отмыл крылья, пока от крови не остались только бледно-розовые следы.

Последней чистой простыней Собран вытер Заса насухо. Ванну подтащил к двойным дверям и наклонил, чтобы слить красную воду в песок. Затем простынями занавесил дверной проем и перенес туда ангела, уложив его голову себе на колени. Расправил волосы, чтобы те скорее высохли на солнце.

Спустя восемнадцать часов тело ангела все еще хранило тепло. От него все так же исходило сияние; пропала только игра света и тени, из-за которой всегда казалось, будто Зас постоянно пребывает в движении.

В полдень Собран снял с веревки высохшие простыни и застелил постель. Уложил на нее ангела и оделся. Было воскресенье, и Собран не мог явиться домой к обеду в кругу семьи. Часы показывали четверть второго.

Зас как будто уснул. Он до смешного походил нa юношу, легшего спать с двумя собаками — такие формы образовали крылья под одеялом. Высвободив одно из крыльев и уложив его вдоль кровати, Собран провел пальцем по все еще теплым губам Заса. Точно так бабушка — когда еще была жива, — проводя рукой по собственным губам, говорила: «Отсюда секрет никуда не уйдет».

Сидя во главе стола, Собран оглядел неполную семью: присутствовали Антуан и Софи с двумя сыновьями из четырех (один пришел с женой и ребенком). Батист, единственный, кто смотрел на Собрана с особым вниманием, сидел напротив отца. Не хватало Сабины с ее семейством (они обычно приезжали на праздник урожая) и Селесты, отбывшей к старшей дочери в Шалон-на-Соне с младшенькой Вероникой, на которую Собран так и не удосужился посмотреть. Аньес еще не вернулась из паломничества с Авророй. Остальные дети: Мартин, Антуан, Алина, Бернар и Катрин — на обеде присутствовали.

Встретившись взглядом с Батистом, Собран не ощутил неудобства, он пребывал выше этого. Винодел напоминал себе учтивого гостя на собственных похоронах, ибо, передавая блюдо по чьей-либо просьбе или кладя соль в свое, он ощущал всю тяжесть бремени выбора. Собран выбирал. Ему казалось, будто утеряно равновесие — такой момент, когда человек уже понимает, что бороться поздно и надо лишь смириться с падением. А оно воспоследует — что бы Собран ни выбрал.

Собран то и дело поглядывал на стену. Если б можно было отказаться от жизни, тогда виноделу не пришлось бы использовать воображение и представлять, каким его найдет семья, что они подумают, что ощутят.

Отведав одного блюда, Собран отложил вилку и объявил:

— Мне нужно удалиться по одному делу.

— Куда же, отец?

— До Отуна, не дальше. Недели на две.

Батист спросил, навестит ли он по дороге Селесту. От неожиданности Собран поначалу не знал, что сказать, потом напомнил себе: Батист еще под впечатлением, думает, будто отец завел любовницу.

— Возможно, — ответил Собран, успокоившись.

В суп положили много шалфея, который придал блюду цвет бархатцев. Помидоры, эти большие шары, были ярко-красного цвета. Замечательный цвет… даже пепельный оттенок кожи Антуана и Софи смотрелся великолепно. Волосы Мартина казались золотистыми, как у матери; у Батиста — желтовато-бурыми, отцовскими. Обретшая цвета семья виделась просто чудесной, а стол — праздником, к которому сам глава семьи полностью не принадлежал.

Собран встал из-за стола, вышел, а после вернулся с бутылкой вина. Вытерев с нее пыль о рукав пиджака, он стал снимать печать.

— Что это? — спросил Антуан, осушив собственный бокал в предвкушении.

— «Жодо» тысяча восемьсот шестого из винограда с южного склона.

Собран налил вина Софи, Антуану, их сыновьям, невестке, себе, Батисту и Мартину. Остальные дети, сказал Собран, еще молоды, чтобы им наслаждаться. Те, как и следовало ожидать, обиженно забубнили, но вскоре вернулись к трапезе.

Собран отпил вина. Напиток напомнил ему о многом.

— Виноград для этого вина давили в тот год, когда мне было шестнадцать, — сказал Собран сестре.