Искушения и искусители. Притчи о великих

Мимолетности, сны. Ночь. Спящая промороженная Москва. «От двери цокают копытца, мохнатый кто-то. Вор? Иль бес? И вдруг обнюхал наши лица, зубами пискнул и исчез…» Пистолетный шлепок на Ходынке. Далеко слышно. «Аукцыон» в казино на ипподроме. Под тяжелые волны, потряхивающие пол, мальчики с пальцами топчутся, как слоны на лесоповале. Как Бэтмен проносится Гаркуша, а над головами мечется распоясанный Федоров: «Остановите самолет, я слезу!!!»

А самая нежная песня была у них лет десять назад: «Я стал предателем». Такой весь в ожидании, на цыпочках, весь в лентах, синих гирляндах, смехе далеком, вальс такой, новогодний: «И я случайно в давешней чайной понял секрет: нас просто нет, вот беда. И в принципе не было вообще никогда…»

Вот созданное на двадцатом этаже «Молодой гвардии», в буфете, Всероссийское общество тупых. Все-тупейший, тупейшие первой и второй степени, просто тупые, девочки-тупышки. Цель общества: борьба за возрождение культуры коми-пермяков. Особенно, помню, нас пермяки умиляли. Беззащитные. Едят где-то там свои пельмени. Кто-то предложил создать для них письменность. Согласились на том, что деньги, нужные для беззащитных братьев, соберет великая акция «Москваль за нами!». На пустыре, у подножия здания, 26 добровольцев должны будут повторить подвиг героев-панфиловцев, не пропустив армаду фашистских танков никуда. Танки, снаряды, патроны, пулеметы, гранаты, коктейль Молотова, добровольцы — все настоящее. Стоимость зрелища из окон буфета на двадцатом этаже мы оценивали где-то в миллион баксов с носа. Богатых ценителей истории собрать не составило бы труда, останавливало отсутствие главной завершающей детали: по железнодорожной ветке, огибающей пустырь, должен был въехать в самый разгар битвы бронепоезд «Матрос Железняк», чтобы шквальным огнем накрыть все это безобразие.

Достать бронепоезд не брался никто.

Длинная жизнь, протекающая в нежных подначках, забавах, тоске и печали.

Я хочу быть старым, старым, старым,
Старым-старым, старым-старым-старым,
О-очень старым, очень-очень старым,
Ста-а-арым, ста-арым большевиком.

Кстати, Курехин утверждал, что изображений Ленина в стране было совсем не много, а мало. Просто стояли они, бронзовые, глиняные, деревянные, — не там, где надо. Вот представьте, влез альпинист на рекордный пик, а на острие — Ленин с указывающей вверх рукой. Нырнул водолаз в страшную водную тьму, вгляделся, а на дне — Ленин. А-а-а!!!

На фестивале финско-советской дружбы Курехин бережно поднял вверх свои руки и объяснил обалдевшим финнам: «Это протезы. Руки я потерял еще в детстве, протезы подарили мне рабочие-умельцы завода „Красный пролетарий“. Благодаря им я могу теперь виртуозно играть, потому что в движение они приводятся просто дыханием, смотрите, вот я выдыхаю, и мои пальцы делают этот трудный пассаж». И он начинал глубоко и трудно дышать, а протезы играли блюз. А Сережа никогда не мог спокойно слышать блюз, он всегда принимался плакать от этой простой негритянской музыки. А протезы его клевали клавиши, как птицы, и все финские корреспонденты потрясенно рассказывали в своих финских газетах о феноменальном русском пианисте.

Слава Полунин собирал толпу на площади на великое зрелище «Тачки», великий забег с тачками, чемпионат мира, катастрофу, апокалипсис, возникающий из ничего, на пустом месте. Его тряпичные ребята с криками, что всех сейчас задробят, кидались наперегонки со своими тачками, и далее — понеслось! Сначала они просто сталкивались и орали друг на друга, от тачек отлетали колесики, потом что-то принялось гореть, взрываться петарды, все круче и громче становилась беспощадная гонка, и вот уже на площади, еще десять минут назад безмятежной и ухоженной, дым валил, нагромождалась свалка, и уже все гремело, пылало, и подъезжали пожарники, и заливали все это безобразие пожарной пеной, и ошалевшие зрители вдруг принимались носиться по облакам этой пены, а ее все прибывало, она уже покрывала их с головой, они теряли друг друга, потом там, внутри, вдруг принимались раздеваться, и нырять, и валяться в белых волнах, хохоча, как гиены.

А можно бы жить хорошо… В одежде из рыбьего меха, из тихого говора, смеха. Под этим танцующим снегом. Под этим торжественным небом. Да.

Хотя помню поединок в городе Гусь-Хрустальный. Жена ветерана хрустального производства встретила у проходной работницу фабрики Раю, которая пыталась отбить у нее одноногого мужа, и железным прутом покалечила ей лицо. Она вернула инвалида в семью.

Много я помню интересного.

Нет, ребята, так долго не живут.