Искушения и искусители. Притчи о великих

Иногда я молю: Господи! Не надо мне ни ума, ни таланта, ни денег, ни иного счастья сверх головы. Не надо ни женщин, ни водки, ни власти, ни славы. Даже возьми у меня что-нибудь, Господи. Дай мне только крошечное свойство, пустяк для тебя, способность делать чудеса. Не для себя самого, мне ничего не надо, и чудеса не сверхъестественные, не фатальные, пугающие людей или приводящие в экстаз. Не громы с молниями, не право судить и наказывать или награждать слабого и сильного. Чудеса маленькие, пустячные, которые ничего не меняют в мире и которые порой случаются и сами по себе, но так редко и, главное, некстати и невпопад. Дай мне способность руководить этими крошками-чудесами, чтобы случались они тогда, когда нужно утешить человека или рассмешить. Пусть я буду таким карманным волшебником. И знать о том не будет никто. Только ты да я. Усмехнутся люди случившемуся или подосадуют — но легче и проще станет их жизнь. И может, появится в ком-то вера, что не одинок он под небом и на земле.

Я вот о чем. Однажды гулял я по Москве, и гулял не бесцельно. Я вышел, чтобы найти денег. Иногда на тротуарах, идешь, а денежка лежит. То копейка, то три, иногда гривенник. А порция фасоли стоит в общаге — девять копеек. Чай — три. За гривенником нагнуться желающие находятся часто, вот их и валяется мало, чаще — черная медь. Ее берут неохотно, прежде присмотревшись — орлом или решкой лежит монета. Но я искал уже полдня, прошел город насквозь, а ни одной монеты не попалось. Это вчера я захожу в автомат, а там прямо в скобочках стоит на ребре двухкопеечная монетка, кто-то не дозвонился, так ее и оставил. Вот я на нее и позвонил, спасибо. Но сегодня мне денег нужно было много, не меньше гривенника. Пятак, чтобы доехать обратно, а пятак, чтоб купить хлеба, хлеб в те поры, кто помнит, продавался резаный, развесной.

И вдруг, непрестанно роясь в подкладке, я нащупал и вытащил на свет трехкопеечную монету. Обрадовался сначала страшно, а потом перестал. На что мне три копейки? Если бы добавить вчерашние две! Впрочем, на одну из трех можно купить стакан пустой газировки, а на две — кому-нибудь позвонить. Кому? Домой, чтобы снова послушать эти стоны и вопли? Денег-то уж точно бы дали, но с такими рожами! И я шел, подбрасывая монетку ногтем большого пальца и заставляя ее вертеться, а потом подбросил сильнее, и улетела она неведомо куда. Туда, где, видимо, лежит и сейчас.

Я понимаю, что нельзя этого, чтоб каждому воздалось по страстям и желаниям его. Что бы тут началось! Но на гривенник радости можно ведь дать человеку, от этого никто не обеднеет. А исчезнет в нем то безвыходное отчаяние, которое рождает отсутствие гривенника.

Я бы не старался сделать людей счастливыми навсегда, я понимаю, что это невозможно. Но вот просит у тебя человек сигарету в полночь, он в урну готов за ней полезть, а у тебя нету, просит двушку, ему с девчонкой надо выяснить отношения, он опоздает на пять минут, а она уедет на свиданку с другим — а у тебя тоже нету. Так пусть будет. Пусть окажется у того, у кого просишь, та сигарета. И такая, какая человеку и не снилась. Хоть «Мальборо», хоть «Данхилл». Или «Беломорканал». Правда, это папиросы. Но ему, может, папироса и нужна. Может, он в нее насыпет травы?

Ну, почему, например, не дать слух бедной девочке? Все у нее есть, слуха нет. Сидит вон, ладошки, как на молитву. Чем она слышит?

Знал я одного человека, который покупал белую лошадь. Но так и не купил, потому что никто не продавал. Тогда он завел собаку-лилипута, которую приносил в кармане в контору и там выпускал поиграть, а когда она погналась однажды за начальником по коридору, тот, отдышавшись, ее запретил. Тогда владелец собаки достал удостоверение, срезал бритвой свою фотографию и вклеил фотографию морды своей собаки и проносил ее уже на законном основании. Он был художник, носил сапоги, подбитые медными гвоздиками, и был когда-то папой девочки и женат, соответственно, на бабе-яге, и собака была у него тогда небывалых размеров, но с некоторых пор он стал ограничивать себя в собаках, нынешнюю свою носил всюду с собой, и все знали, что он такой вот, и охрана его вовсе не задерживала, хоть бы у него и не было вовсе никакого удостоверения на собаку. Когда он, пьяный, отправлялся домой, все делали вид, что не замечают, как его водит от стены к стене, начальник вообще прятался за колонну, поджидая, пока он пройдет, потому что, если бы заметил, пришлось бы его уволить. А увольнять было жалко, очень хороший был художник.

Сам же он полагал, что его не замечают потому, что он очень хитрый. Когда он вообще не вязал лыка, то, минуя охранника, обычно вставал на четвереньки и выходил на улицу у охранника прямо под ногами, утверждая, что охранник никак и не мог его заметить, потому что смотрит только вперед.