Искушения и искусители. Притчи о великих

Убийца лишь шевельнул ладонями, так медленно, что казалось, можно было прожить это дважды. Полосатые молнии махнули из еще не раскрытых ладоней. Как бичом выхлестнул он стоявших перед ним ребят, и не успели они еще привалиться к земле, как руки его приняли прежнее положение, а на площадке началась паника. Визжа пошел на двух ногах черный жеребец у коновязи, молотя передними пытавшихся вздыбиться лошадей. Площадка была пуста. Я один стоял. И он. И ребята у наших ног. Для них со снами было покончено. Он смотрел на меня, я ждал своей очереди. Он видел, что руки мои пусты. Что я готов. И не торопился. И усмехнулся гнусно. И тут я ушел от него, задыхаясь от скорости. Я проснулся.

А сегодня утром приехал в контору, где надо было получать разрешение играть. Там, в закутке, маясь от нехороших предчувствий, я увидел человека, и мне показалось, что кто-то ударил меня под колени. Нет, я сообразил, что выгляжу просто задерганным психом, этот человек вряд ли когда-нибудь пугал лошадей, мухи оставляли автографы на замшелом его черепе. Заваленный бумагами, он торчал в углу, как гнилой коренной зуб, и об него разбивались дымные облака. Он не то спал, не то в носу ковырял, его было плохо видно.

— Это кто у вас? — спросил я на всякий случай знакомого завсегдатая конторы.

— А бог его знает, — хладнокровно ответил завсегдатай, с большим удивлением разглядывая странную угловую личность. — Старик! — остановил он пробегавшего вдоль стены серенького служащего. — Это кто у вас такой?

— А! — захихикал серенький. — А ты не знаешь?

Он заглянул в угол и, тыкая в личность пальцем и попискивая от восторга, объявлял:

— Обломок империй. Уникум. За него антиквары ставили бы друг дружке ножки и отрывали ручки, если б узнали, что он тут на хранении. Произведен в свое время для работы с деятелями культуры. Инструмент идеологического воздействия. Как воздействует — никто не знает, но, по слухам, сбоев не дает. Не смотри что ржавый. Чего делает? Сидит. Иногда его вызывают, может, чтобы проверить: дышит или как. А? Да нет, он не слышит ни хрена, сопит только. — И побежал своей дорогой.

— Надо же, — изумился мой собеседник. И убежал следом.

Человек-пень, видимо, давно не приводился в действие. Да, пожалуй, и выбраться из свитого гнезда было ему уже невозможно. Там он вроде бы и питался, заплесневелая кефирная бутылка составляла целое с окаменевшими бумагами. Его можно было потрогать за свисшую, подернутую мхом губу. Я потрогал. Оглянулся. Никакой реакции.

И я успокоился. И уже уходил, когда из другого угла увесисто задребезжал доисторический телефон без циферблата. От произведенного им грохота взметнулась пыль, дым принялся отваливаться пластами.

— Сан Саныч! — осипшим голосом сказал тот, кто поднял трубку.

И вроде бы заскрипело несколько дверей, а это вставал из угла старикашка. Он встал, и все смолкло. По выпученным глазам даже потертых работяг было видно, что и они в который раз поразились гигантскому его росту, свисшим тяжелым плечам, лысому богатырскому черепу. Видно, в самом деле редко приводился он в действие.

Он вылез из своей конуры, прошел, волоча ноги, разбитый, неопрятный старик, никого не заметив, не заметил он и услужливо подсунутой салфетки, чтобы вытер заросший кефиром рот. Все ему было по фигу, потому что, что бы ни говорилось вокруг, что бы ни предлагалось и ни отвергалось, — делать свою Работу мог только он. Он ее и делал. Там. Он не здесь, он — Там работал. Это здесь он зарастал мусором, ржавел и плесневел. Там он был страшен и быстр. Он вернулся из снов в явь лишь потому, что раздался Звонок, который возвращал его на место, где он получал еще одну карту маршрута, пункт назначения, фамилию. Задание.

Он шел прямо на меня. Я оказался у него на пути. И он трудно наклонил голову. Он узнал меня и понял, что и я понял, что он понял. Что догадавшиеся долго не живут. Что теперь и я — в реестре. И что еще раз сунуться в заповедные места, где он выполняет задания, мне точно уже не светит. Может быть, мне еще и удастся обмануть тех, что охраняет путь. Но там, куда путь ведет, Там — работает он. И Там мне от него не уйти. И значит, жить мне придется — только здесь. И никаких снов. Полжизни — отрезано. Самой лучшей. А может, и единственно стоящей половины.