Искусительная маленькая воровка

Он нервничает и вертит головой по сторонам, когда где-то вдалеке завывают сирены, и его ноздри раздуваются – он знает, что мы не можем долго здесь торчать. Про себя он думает, что если вернет нас в дом, то сможет, по крайней мере, попытаться спрятать нас, придумать какое-нибудь оправдание – например, как тогда, когда я попал в «аварию на велосипеде», в результате которой у меня было сломано несколько костей, хотя на самом деле он вышвырнул меня из окна верхнего этажа, отправив прямо на капот своего «Эль Камино», стоящего на подъездной дорожке, потому что подумал, что я выходил из дома со свежим синяком под глазом, который он поставил мне накануне. Я не выходил, это была сестра, но я знал, что один из нас получит от него за это, и поэтому решил, что это буду я.

Возможно, он немного ослабляет хватку, потому что в следующую секунду пронзительный крик моей сестры наполняет воздух: она вырывается из его рук, лишившись клока волос, и подползает ко мне.

Я бросаюсь вперед, нежно обхватываю ее и притягиваю к себе. Она обмякает в ту же секунду, как оказывается в моих объятиях, ее глаза мерцают, она что-то бессвязно бормочет.

Мы падаем на землю, и отец с визгом подпрыгивает, бросаясь на нас.

Мои зрачки расширяются, когда он поднимает пистолет, направляя его на сестру, но затем что-то холодное прижимается к моей ладони.

Я, хмурясь, смотрю вниз, как будто в замедленной съемке, хотя, должно быть, это длится не более доли секунды, – на матово-черный пистолет. Мой взгляд скользит по разбитым костяшкам пальцев руки, протягивающей его мне сквозь куст.

Хейз Гарретт – мой единственный друг, и мне не нужно от него прятаться. Он тоже живет в аду.

Хрустит ветка, я поворачиваюсь лицом вперед, поднимаю левую руку и ухмыляюсь.

Глаза отца широко распахнуты, а у меня из груди вылетает холодный, безжизненный смех. Я нажимаю на курок в тот же момент, что и он.

Мое тело дергается, а его сдается.

Он падает на землю с грохотом, от которого у меня по спине пробегает приятная дрожь.

Мой пульс тяжело отдается в ушах, я слышу громкие и протяжные крики матери, стоны сестры, а потом… ничего.

Я не чувствую ни пулю, которую он всадил мне в плечо ранее, ни ссадин, которые его ремень прорисовал у меня на спине. Я не чувствую жжения шипов, застрявших в сухой траве, не чувствую порезов, которые он оставил на подошвах моих ног своим охотничьим ножом, чтобы «удержать меня в кресле», как он сказал. Я не чувствую ни беспокойства, ни тревоги, ни страха.

Я не чувствую себя беспомощным, загнанным в ловушку.