В помещении почты было жарко и пустынно. Молодому служащему за стойкой минуло не больше семнадцати-двадцати, он смотрел на вошедших с некоторой тревогой и недоумением. Дядя получил письма, сел на лавку, распечатал, начал изучать. Сашка от делать нечего попросил четвертинку бумаги и, подумав, принялся сочинять; он писал по-французски, это получалось у него без ошибок; вот подстрочный перевод:
Попросил у дяди денег за бумагу, конверт и отправку (марки еще не изобрели). Тот, конечно, начал ворчать, что такие траты подорвут бюджет семьи, но племянник напомнил о своих ста рублях, выданных родичу просто на хранение, и Василий Львович сдался. Вскоре вышли на свежий воздух.
— Что там ваши масоны? — спросил отрок.
— Ждут меня не дождутся. Собираются избрать ритором ложи.
— Что сие означает?
— Ритор, говоря по-русски, вития. Он готовит братьев к посвящению, разъясняет смысл нашего учения и символики. Цензурирует речи братьев. Должность почетная и ответственная.
— Но ведь вы бываете в Питере только наездами — сможете ли справляться с обязанностями?
— В том-то и вопрос.
Заглянули в трактир, выпили смородинового квасу, дядя сделал заказ на ужин — чтобы принесли к нему в номер.
Неожиданно наткнулись на взволнованного Игнатия, торопливо идущего по двору. Камердинер перекрестился:
— Слава Богу, вы здеся. Анне Николаевне дурно.
— Дурно? Отчего? — обомлел Пушкин-старший.
— Не могу знать. Голова ея закружилася, чуть не уронили ребенка — еле подхватил. И теперь лежат бледныя. Попросили идти искать вашу милость.
— Так идем скорее.
Обнаружили молодую женщину в номере уже не лежащую, а сидящую, впрочем, все еще слабую. Начала извиняться:
— Не серчайте на меня, дорогой Василий Львович, что пришлось потревожить и прервать прогулку вашу. Всё уже вроде обошлось. Видно, от жары это.
— Нет, сейчас я пошлю за доктором.
— Ах, прошу вас, не надо, не смешите людей. Да и денег жалко.
— Для тебя, душенька, мне не жалко никаких денег.
Через четверть часа камердинер притащил седоватого господина в очках, с небольшим саквояжиком в руке. Господин представился Федором Георгиевичем Штраубе, ординатором местной больницы. Выгнав посторонних в смежную комнату (то есть мужа, племянника и Игнатия с девочкой на руках), он уединился с Анной Николаевной и держал ее минут двадцать. Наконец появился нахохленный и сосредоточенный. Дядя встал:
— Что, что, скажите, Федор Георгиевич, любезный? Плохо или хорошо?
Врач взглянул на него сквозь очки и проговорил медленно:
— Так, скорее, хорошо, чем плохо. Есть отдельные неблагоприятные показатели, но, я полагаю, молодой организм с ними справится. — Произнес торжественно: — Поздравляю, милостивый государь: что-нибудь к весне, я думаю, сделаетесь отцом.
Дядя ахнул:
— Как?! Неужто?! Господи, помилуй! Вот так новость! — Он схватил доктора за оба запястья. — Согласитесь с нами отужинать. Не отказывайтесь, право. Я пошлю за самым лучшим вином, что найдут здесь!
Штраубе кивнул: