Искусство и его жертвы

Не спеша спустился по лестнице. Утро было серое, хмурое, ветер сильный, гнал по мостовой опавшие листья и обрывки газет. Не успел дуэлянт выйти из парадного, как из подворотни выбежала черная кошка и, шмыгнув, перебежала дорогу перед коляской. "Скверная примета, — подумал Нессельроде как-то отстраненно. — Стало быть, убьют. Или сильно ранят. — Но волнения по-прежнему не было, чувства притупились. — Впрочем, суеверие — суть язычество. И в приметы верить нельзя". Сел в коляску.

— Трогай, трогай, голубчик. Едем на угол Невского и Лиговки.

Ветер норовил сбить цилиндр с головы, приходилось держать его рукой. "Видимо, нагонит волны с Финского, — про себя отметил обер-гофмейстер. — Снова быть наводнению. Только я, возможно, этого уже не увижу. Ну и пусть. Гадкий, скверный мир. Состоящий из подлостей и измен. Жизнь вообще бессмысленна. И ее не жаль. — Он вздохнул. — Бедный Толли. Не подозревает еще, куда попал. И во что благодаря мне и Лидии тут ввязался. Нам с ней было хорошо, сына произвели, а ему теперь мучиться. И бороться за место под солнцем. Лучше не иметь детей вовсе. Меньше будет на свете несчастных".

На углу Невского и Лиговки взял в свою коляску доктора и двух подполковников. Друг спросил:

— Настроение, самочувствие какое?

— Да неплохо вроде.

— Руки не дрожат, это важно. Удалось поспать?

— Час, не больше.

— Это скверно.

Выехали за город. Мокрая, жухлая трава. Опустевшие дачи. Холод, осень.

По мосту переехали через речку Кузьминку — приток Невы.

— Вон они, уже стоят.

— Вижу, вижу.

Князь показался Дмитрию совсем юным. "Этот хлюст претендует на мою Лидию? Жалкий комедиант. Клоун". Поздоровались, обменялись деловыми репликами. Дуэлянты скинули верхнюю одежду и остались в одних сорочках: если что, меньше ткани попадет в рану. Ветер свистел в ушах. "Пневмония обеспечена, — равнодушно подумал Нессельроде. — Но теперь значения уже не имеет". Секунданты проверили оружие, чтобы было по три патрона в каждом, и отмерили расстояние в шагах.

— Сходитесь!

Место оказалось болотистое, под ногами хлюпала какая-то жижа.

Первым к барьеру подошел Дмитрий и, почти не целясь, выстрелил. И промазал.

Как учил его подполковник, повернулся к противнику боком, согнутой в локте левой рукой прикрывая сердце.

Прогремел ответный выстрел. Обожгло левое плечо, от удара Нессельроде потерял равновесие и упал на колени. Подбежали секунданты и доктор. На сорочку хлынула кровь.

— Как ты, Митя?

— Ничего. Только сильно больно.

Врач порвал рукав, быстро наложил жгут.

— Кажется, повреждены кость и сустав. Надо ехать в больницу.

— Да, сейчас поедем. — Секундант обратился к противоположной стороне: — Господа, вы удовлетворены? Мы расходимся?

ДДС криво усмехнулся:

— Графу повезло. Поединок окончен. Прощайте!

Дмитрия торопливо укутали в одежды, повели к коляске. От малейших толчков он вскрикивал. Но в виске стучала одна мысль: "Главное, что жив. Главное, что жив".

3.

Лидия с матерью и Толли прибыла из Москвы на третий день после получения телеграммы о поединке. Поспешила к мужу на квартиру и увидела настоящий лазарет: капельницу, сиделку и дежурного доктора у постели, пузырьки с лекарствами. Пахло спиртом, йодом и анисовыми каплями. Сам Нессельроде-младший был безжизнен, бледен, темные круги под глазами, спекшиеся губы. Он температурил, иногда бредил, говорил несвязно. Доктора опасались, что начнется гангрена, и тогда придется руку отнять.

Лидия осталась возле супруга, а мадам Закревская увезла внука на другую съемную квартиру, чтобы мальчик был подальше от умирающего отца.

Неожиданно к ней приехал сам канцлер Карл Васильевич Нессельроде, сдержанный, сухой и застегнутый на все пуговицы. И, блеснув стеклами очков, заявил:

— Аграфена Федоровна, у меня до вас чрезвычайное дело.

(У него получилось "то фас".)

Женщина, предчувствуя недоброе, села.

— Слушаю внимательно, граф.

— Состояние Дмитрия Карловича нехорошее. И летальный исход не исключен. Посему я желаю распорядиться относительно его сына, моего внука — нашего с вами внука, Анатолия Дмитриевича. Я хотел бы указать в своем завещании, что все то, что предназначал Дмитрию, отойдет Толли — земли мои в Саратовской губернии с тремя тысячами душ крепостных и деньгами двести тысяч рублей серебром и ассигнациями.

— О, — воскликнула дама от такой щедрости.

— При одном условии. Мальчик будет воспитываться исключительно мною. Разумеется, если мать захочет его видеть, я чинить препятствий не стану. Но растить и воспитывать буду только сам. Вы согласны?

(У него получилось "ви зоглясни?")

— Нет, позвольте, — растерялась жена московского генерал-губернатора, — как я могу быть согласна расстаться со своим единственным внуком?

— Лидия родит вам еще.

— Но у вас, мсье, тоже две замужние дочери. И у них тоже дети.

— А что толку? Обе далеко, и влиять на воспитание их детей не могу при всем желании. В Петербурге же у меня — никого из близких. Анатолий — единственный.

— Нет, позвольте, — продолжала нервничать мадам Закревская, — я, возможно, вторгнусь куца не следует, но смолчать не могу: Дмитрий — не родной ваш сын… и поэтому Толли тоже…

Канцлер оборвал ее резко: