Искусство и художник

А из этой аксиомы, выдвинутой посредственностью, проистекает новое несчастье, с которым подлинный художник борется неустанно. Действительно, публика, стадный люд, привыкла следовать приговорам тупого сознания, украшенного именем vox populi[3]. Так же как в политике, литературе или морали, искусный человек формулирует систему, идею, факт в одном слове, которое является для масс наукой и высшим разумом, так и в искусстве так называемым знатокам, восхищающимся на честное слово, требуются общепринятые шедевры. Например, толпа знает, что не ошибется, хваля Жерара, он приводит ее в восторг, как приводил в восторг Буше; но пусть появится безвестный талантливый человек и выступит с обширным мощным произведением, которое, очевидно, изменяет принятые рамки, на него никто не обратит ни малейшего внимания. Если он не появляется с барабанным боем, шутовством, насмешками и флагом, он может умереть от голода и нищеты наедине со своей музой. Буржуа пройдет мимо статуи, картины, драмы так же холодно, как мимо кордегардии, а если истинный знаток остановит его и попытается воодушевить, этот человек способен убедить вас, что искусство не поддается определению. Он непременно требует, чтобы во всем этом было что-нибудь существенное. «Что это доказывает?» – скажет он по примеру одного знаменитого математика. Итак, помимо препятствий, создаваемых в обществе для художника всеми его недостатками и достоинствами, против него выступает само искусство; если не его собственная особа, то его религия приводит его к отлучению.

Может ли поэзия пробить себе дорогу, можно ли приветствовать поэта как выдающегося человека, если его искусство подчинено умонастроениям толпы, если все его отталкивают, если ему приходится пользоваться вульгарным языком, чтобы выражать тайны чисто духовного содержания? Как внушить невежественной массе, что есть поэзия, независимая от идеи, что она кроется лишь в словах, в музыке речи, в смене согласных и гласных, но есть также поэзия идей, которая может обойтись без того, что образует поэзию слов? Например: «Ясный день не чище глубин моего сердца» – или же: «Клянусь всем, что есть самого святого, господа присяжные, я невиновен» – вот две фразы, совпадающие по идее. Одна принадлежит поэзии; она мелодична, она подкупает, очаровывает. Есть в этих словах нечто возвышенное, запечатленное в них трудом. Другая фраза кажется вульгарной.

Теперь пусть произнесет англичанин: «Ясноу деинь не тшшце глубин моеуо сердса!» – ничего не осталось.

Пусть Тальма придаст особый ритм фразе «Клянусь всем, что есть самого святого, господа присяжные, я невиновен!»; пусть прибережет вое богатства человеческого голоса для последних слов; пусть слова эти сопровождаются жестом; пусть, бросая призыв, которым начинается фраза, он взглянет на небо и возденет к нему руку; пусть слова «господа присяжные» своим проникновенным тоном пробудят в сердце узы, соединяющие людей с жизнью, – и в этой фразе зазвучит мощная поэзия. Наконец, в этих словах может зазвучать драма, которой они служат завязкой. Развиваясь, фраза может стать поэтичной.

В живописи дело обстоит так же, как в поэзии, как во всех искусствах; она образуется из нескольких качеств: цвет, композиция, экспрессия. Художник уже велик, если доводит до совершенства хотя бы один из этих принципов прекрасного, но никому еще не было дано объединить их всех на общем высоком уровне.

Итальянский художник задумает написать Святую Деву на земле так, словно она находится на небе. Фон картины будет лазурным. Ярко освещенную фигуру он наделит идеальностью, соответствующей этим аксессуарам. Эго будет совершенный покой счастья, мирная душа, чарующая кротость. Вы заблудитесь в бескрайнем лабиринте своих мыслей. Это бесконечное путешествие, восхитительное и неясное.

Рубенс изобразит ее великолепно одетой, все ярко, живо, вы словно касались этого тела, вы любуетесь мощью и богатством, это королева мира. Вы думаете о власти, вы захотите обладать этой женщиной.

Рембрандт погрузит Мать Спасителя в мрак хижины. Тень и свет будут так неотразимо правдивы, так реальны будут ее черты и все проявления обычной жизни, что вы остановитесь как зачарованный перед этой картиной, вспоминая свою мать и вечер, когда застали ее в темноте и молчании.

Миньяр пишет мадонну. Она так прелестна, так остроумна, что вы улыбнетесь, вспомнив возлюбленную дней своей юности.

Как может художник надеяться, что все эти тонкие, легкие оттенки будут уловлены? Разве людей, занятых богатством, наслаждениями, коммерцией, управлением, можно убедить, что столько разнородных произведений достигли, каждое в отдельности, цели искусства? Подите поговорите с этими умниками, непрестанно терзаемыми манией единообразия, которые хотят одинакового закона для всех, как одинаковой одежды, одинакового цвета, одинаковой доктрины, которые рассматривают общество, как огромную казарму! Одни требуют, чтобы все поэты были Расинами, ибо Жан Расин уже существовал, тогда как, исходя из его существования, нужно бы выступить против подражания его манере, и т. д. и т. д.