Искусство и красота в средневековой эстетике

Единственные, кто мог бы дать новой поэзии стимул к разговору об идее, чувстве, интуиции, – мистики. Вообще-то мистика находит себе прибежище в других областях душевной деятельности, однако именно в ее категориях можно отыскать начатки будущей эстетики вдохновения и интуиции. Подобно тому как учение об идее было возможно только в платонической традиции, эстетика ясно выраженного чувства в зародыше содержится во францисканском постулате относительно примата воли и любви. Поэтому когда св. Бонавентура прозревает в сокровенных глубинах души правила и требования числового равенства (aequalitas numerosa), он подсказывает будущей эстетике, оперирующей понятиями вдохновения и идеи, путь к определению внутреннего образа.

Но наряду с францисканским течением уже в мистике представителей Сен-Викторской школы можно было предугадать возможность появления интуиции прекрасного в противопоставлении разумения и рациональности, поскольку первое служило орудием созерцания и синтетического видения.

Различные соображения относительно эстетики фантазии содержатся в сочинениях иудейских и арабских мыслителей. Иегуда га-Леви, например, в своей «Книге хазара» (Liber Cosri) рассуждает о непосредственном внутреннем видении, об условиях предвидения, о поэзии как небесном даре, о поэте, который вынашивает в себе правила гармонии и воплощает в жизнь, не умея их сформулировать (ср.: Menéndez y Pelayo 1883, р. 303 ss).

Qui natura poeta est, statini (et sine labore) sapidum poema fundat, nullo prorsus vitio laborans.

Тот, кто поэт по своей природе, тотчас (и без труда) изливает сладостный стих, свободный от всяческого изъяна.

(Liber Cosri,

ed. Buxtorf, p. 361)

Перед нами точка зрения, прямо противоположная теории Боэция. Равным образом Авиценна (с которым св. Фома полемизирует именно по поводу воображения как пятой способности) считает, что фантазия возносится над чувственными побуждениями и печать, нисходящая свыше, создает совершенную форму, «речь в стихах или форму чудной красоты» (Livre des directives et remarques, Paris, 1951, p. 514 ss.). С другой стороны, через всю средневековую традицию красной нитью проходит тема божественного безумия поэта. Между тем этот момент совершенно не был принят во внимание теоретиками (Curtius 1948, excursus VIII).

Согласно Мейстеру Экхарту, формы всего сотворенного заранее существуют в уме Бога, и каждый раз, постигая образ чего-либо, человек, по сути, переживает озарение, и на него нисходит интеллектуальная благодать. Идея не столько формируется, сколько обретается, совокупность всех вещей, постигнутых человеком, существует в самом Боге. Слово человеческое получает свою силу от Слова Божия. Искать художественный образец не значит сочинять, а значит мистическим образом устремлять взор на реальность, которую надлежит воссоздать вплоть до отождествления с нею. Однако идеи, существующие в Боге и сообщаемые уму человека, – не столько платоновские архетипы, сколько определенные виды деятельности, силы, оперативные принципы. Идеи живут, они существуют не как некие нормы, но как образы тех действий, которые надлежит совершить. От идеи должна родиться та или иная вещь. Родиться, а точнее – произрасти. На первый взгляд теория Экхарта носит аристотелистский характер, но в ней ощущается больший динамизм и прослеживается сам процесс зарождения идеи (ср.: Coomaraswamy 1956; Faggin 1946). Запечатленный образ есть эманация формы (formalis emanatio), и ему ведомо подлинное вскипание (sapit proprie ebullitionem). Он не отличается от образца, но живет с ним единой жизнью, пребывает в нем и отождествляется с ним: