Искусство легких касаний

— При Горбачеве, кстати, на ферме опять быков завели. Уже на коммерческой основе. И передовицы опять интересно читать стало. Снова вера появилась, свежесть какая-то в воздухе… Правда, ненадолго. Я одно с другим никогда не соотносила, но действительно занятно…

«Ноофреска, — записывает вечером Голгофский в своем дневнике. — Так на родине академика Вернадского называли химеру».

* * *

Здесь Голгофский берет паузу в своем расследовании, чтобы обобщить уже собранную информацию и сделать некоторые выводы.

Главная мысль Голгофского следующая: химеры, по сути, и были главным инструментом, которым направлялось развитие человечества. С конца Средневековья этим занимались тайные оккультные ордена — а затем, где-то на рубеже девятнадцатого и двадцатого веков, а может быть и раньше, они слились со структурами, которые позднее стали называть «спецслужбами».

Первое массовое боевое применение химер произошло в начале двадцатого века — и оказалось чудовищно эффективным. Сейчас никто уже не в силах понять, из-за чего на самом деле случилась Первая мировая война: с нашей сегодняшней точки зрения, рвануло практически на ровном месте. Но нам кажется так потому, что тогдашних химер наш умственный взор уже не различает — они давно испарились. Видны только длинные ряды могильных камней.

После великой войны — омерзительный пожар русской революции и гражданской бойни. С этими двумя событиями автору все более-менее ясно:

«Кто не верит в победу сознательных смелых рабочих… Ja-ja, Herr Ludendorff. No shit, captain Pinelack».

Подобные примитивные суждения К. П. Голгофского мы даже не комментируем.

Но дальше ясность идет на убыль.

Как работали фабрики химер в тридцатых и сороковых, мы одновременно знаем и не знаем, пишет Голгофский. Знаем, потому что тогдашние химеры надежно отпечатались в культуре — достаточно посмотреть пару черно-белых фильмов, пролистать несколько газетных передовиц или прочитать пожелтевший от времени «передовой роман».

Но как проходили ритуалы и кем они совершались по обе стороны от великого раскола культур, мы вряд ли в силах сегодня восстановить. Следы подобного рода уничтожают с особым тщанием. Мы можем, однако, сказать наверняка, что в двадцатом веке, точно так же как и в конце восемнадцатого, люди в Европе вернулись к древней практике человеческих жертвоприношений.

И здесь Голгофского становится жутко читать, потому что соглашаться с ним не хочется совсем. Но мы все-таки дадим ему слово:

«Многие погибшие в двадцатом веке — крестьяне бывшей Российской империи, узники нацистских лагерей, страдальцы ГУЛАГа, жертвы Рынкомора и так далее — были принесены в жертву Разуму…

«Именно так: человек прикладывал к реальности передовые теории своего времени, и Разум требовал от него действий в соответствии с ними. Разум говорил, что счастье человечества совсем рядом, если решить вопрос с… (подставить нужное). И тот же Разум призывал не бояться социальной хирургии…

«Это уже потом, ретроспективно, подобные практики объявят злом. А тогда это было трудным добром, на котором стоял самый надежный из штампов: «Утверждаю. Разум». В этом смысле Германия сороковых мало чем отличалась от России тридцатых или девяностых. Различались только конкретные технологии умерщвления людей — и медийно-культурная подтанцовка…»

Сомнительный вывод. Были и некоторые другие отличия, но не станем ввязываться в спор. Важно другое — здесь в книге Голгофского кончается ретроспектива, и возникает естественный вопрос: а как обстоят дела сейчас?

Голгофский переходит к исследованию современности, понимая, что один неверный шаг может стоить ему жизни. Нам остается только рукоплескать его мужеству.