Искусство легких касаний

— Скорей всего, — говорит он, — вывезем по выборгскому каналу…

В.С. кивает и благодарно улыбается.

Голгофский встает с лавки и уходит по пустому зимнему бульвару. Через сто метров какая-то сила заставляет его оглянуться. В.С. все так же сидит на скамейке, подняв воротник и далеко вытянув ноги в шведских унтах.

На утоптанном снегу перед ним прыгают три озябших голубя. В.С. кормит их хлебной крошкой из кармана.

* * *

На следующий контакт В.С. не выходит.

Голгофский выжидает четыре дня, потом с левой симки звонит консьержке в его дом. Консьержка дает ему телефон сестры В.С.

Голгофский звонит ей из метро, чтобы его сложно было отследить — и узнает, что В.С. отравился редким соединением кадмия, мышьяка и ртути. Формула яда уникальна — такой состав вырабатывали только на химкомбинате «Енисей» в конце нулевых годов.

Почерк ясен вполне.

В.С. не умирает (концентрации яда немного не хватило) — но у него поражены внутренние органы, выпадают волосы, и он парализован на всю жизнь. Он не может говорить. Ему предстоит жить — вернее, существовать — на гемодиализе и искусственном легком. По странному стечению обстоятельств, его помещают в тот же военный госпиталь, где в отдельной палате («в отдельной коме», жестко острит в своей книге Голгофский) лежит Изюмин.

— Вы не хотите поехать туда вместе со мной? — чуть вкрадчиво спрашивает сестра.

Голгофский выключает телефон, бросает его в урну и долго ездит по кольцевой. Все понятно. Вопрос только в том, знает ли ГРУ, с кем именно встречался В.С.

Голгофский выходит из метро и долго смотрит на мглистое зарево в московском небе. Зимний русский закат, как всегда, похож на рекламу лавовых ламп английской фирмы «Mathmos». Ах, лампы, лампы…

«Сложно, очень сложно русскому офицеру стать ламповой тяночкой после сорока в этом раздираемом ненавистью мире. Да еще за полгода. И ты, моя заблудившаяся уточка, уже не будешь ею никогда… Друг ты мне? Или враг?»

Голгофский этого пока не решил. Он вспоминает сидящего на лавке В.С., голубей на снегу — и по его щеке сбегает неожиданная слеза. На наш взгляд, одно из самых эмоциональных мест в книге. Может быть, на подсознательном уровне оно как-то связано с репрессированной сексуальностью автора и памятным диалогом вербовки.

«Ну вот и попрыгали…»

Голгофский уезжает на дачу работать над книгой. Там его застает весна.

Мы опять погружаемся в многостраничное описание его романа с Ириной — к счастью, Голгофский больше не сообщает читателю, пользуется он подкладками под крестец или нет.

Цепочки улик вроде бы пройдены до конца. Все в этой истории более-менее понятно. Трудно ожидать новых находок. Но все-таки у Голгофского чувство, будто он упустил что-то очень важное — и оно совсем рядом.

Мы знаем, что активно работающее подсознание попавшего в тупик человека часто дает ему намек на выход во сне. Именно это и происходит с Голгофским — он видит сон, в котором скрыта такая подсказка. Происходит это на даче Изюмина, где он ночует в спальне Ирины.

Сперва ему является египтолог Солкинд в ритуальных одеждах (Голгофский замечает такие же египетские ризы и на себе, но во сне это его не удивляет). Солкинд ведет Голгофского вдоль стены в своей усыпальнице, объясняя ему смысл фресок.

— Божества досотворенного мира в своем туманно-потенциальном бытии разбиваются на пары, состоящие из взаимодополняющих начал, — говорит он. — «Он» с головой лягушки, «Она» с головой змеи — Нун и Наунет, великие родители богов, стоящие у истоков творения. Они вместе суть одно андрогинное божество, предшествующее проявленному миру — русская идиома «ебала жаба гадюку» указывает на глубочайшую мистерию сотворения космоса из предвечного океана хаоса…

Во сне Голгофский понимает каждое слово — но при этом почему-то уверен, что Солкинд вспоминает историю холодной войны.

На стене — античное изображение человека с серпом, похожим на клюшку.

— Это Сатурн, — объясняет Солкинд, — римская фреска первого века нашей эры. Здесь копия, оригинал — в Неапольском музее.

Рядом почему-то висит штора из кабинета Изюмина с веселым лосем в хоккейном шлеме — пока Голгофский смотрит на нее, она превращается во фреску. Теперь Голгофскому кажется, что это лосиная клюшка похожа на древний серп.

— А это криптоикона бога-жнеца, — говорит Солкинд. — Тоже Кронос-Сатурн, он же Баал и так далее. Перечислить все титулы недели не хватит. Русская шелкография конца двадцатого века. Опять копия, оригинал — в частном собрании…

Мимо проносится быстрая тень, факелы на стенах гаснут, и наступает тьма. Голгофский с ужасом понимает, что они стоят перед лицом древнего божества.

— Пространство хаоса безвидно, — продолжает в темноте Солкинд, — и наполнено предвечными звуками. До зарождения света они заменяют его — поэтому идти надо к звуку, из которого рождается все…