Искусство однобокого плача

“Ладно, порадуюсь вместо тебя. Но есть дело, которое тебе необходимо провернуть самой. Выбирайся из училища, а главное, отселись от Зинаиды. Тебе там на месте виднее: подумай, разведай, посоветуйся, на уши встань, но беги!”

“Шурка! Все получилось! Я в Гаване! И работа будет полегче. Но есть новость более важная. Я встретила… не знаю, как тебе его описать. Ты, может быть, удивишься: он некрасивый. Но когда узнаешь его поближе, надеюсь, меня поймешь. Мне с ним так, будто десять лет знакомы. Он наш брат, тоже гуманитарий, и он влюблен в меня. Кажется, я тоже. Да, это случилось. Все случилось, понимаешь? Мне сейчас только одно странно: почему это считают грехом? Это так просто, невинно. Он был тоже одинок, мы потянулись друг к другу, и нам стало хорошо. Не похоже на то, о чем когда-то мечтала, да ведь эти мечты — безумие. Они подменяют жизнь, я и так просидела в них, как в тереме, взаперти лучшие годы. Зато теперь у каждого дня появился смысл. Только плохо, что мы поздно встретились. Его вот-вот отправят в Москву. У меня к тебе просьба. До моего возвращения не бросай его там одного! Он такой потерянный… Была жена, но изменяла с каждым, даже с его друзьями. Теперь у него нет ни ее, ни их. Ты, как никто, должна это понимать. Ну, просто видься с ним иногда, пусть он тебя в кино поводит — отличный знаток кинематографа, рассказывает о нем здорово. Тебе будет интересно. Но если и скучно, и не до того, все-таки сделай это, как сделала бы ради меня”.

— Здесь и встретитесь! — не терпящим возражений тоном объявила Клест. — Нечего ему ехать к тебе за город, Николая Трофимовича прежде времени пугать! Да и мне посмотреть не терпится, кому Верка досталась.

“Досталась”? Неужели это необратимо? С придирчивостью мамаши, не находящей молодца под стать своему чаду, я разглядываю странно знакомую физиономию того, кто отзывается на имя Леонид и готовится наградить мою сестру далеко не столь звучной фамилией Сермяга. Он сидит на томкином протертом задами гостей стареньком диване, прямой и плоский, в до глупости светлом, ревностно отутюженном костюме. Что не красавец, это бы ладно, но похоже, будто его вместе с брюками и пиджаком долго вываривали в убийственно едких моющих средствах. Кубинский загар, и тот не в силах скрасить унылой белесости… Да что я, в самом деле? Нельзя так.

— Расскажите про Веру.

— Чего ты выкаешь, Гирник? Ты что, не помнишь? Он же с нами учился, на ром-герме!

Так вот почему…

— Верочка удивительная. Ей приходится нелегко. Но она прекрасно держится. И сама такая светлая… Да вы же ее знаете лучше меня.

— Ну, это не столь очевидно! — усмехается Клест.

Пропустив игривое замечание мимо ушей, Сермяга извлекает из портфеля пластинку — “Можно?” — ставит на проигрыватель… Мужской голос поет, заходясь в сладкой истоме. Бледные глаза Леонида влажнеют.

— Мучача? Что это значит? — поддразнивающе воркует Тамара.

— Девушка. Это песня о девушке с яблочной кожей. И фарфоровым сердцем…

“Все, как ты хотела. Мы познакомились, я хожу с ним по абонементу на испанские фильмы, а когда не удается, он их мне потом пересказывает на редкость толково. Я бы так не сумела. Он выглядит приличным человеком и, судя по всему, действительно тобой дорожит. В ближайшее воскресенье собирается побывать у нас дома…”

— Этот? Вера увлечена им? Она что, с дуба упала? — от возмущения басом вопрошает мама.

— Тогда уж с пальмы. Перегревшись на солнце. Да постой, он, может быть, не так уж плох…

— Достаточно неплох для Верки? Тип, испещренный мелкими цветочками? Надутый, будто явился с ревизией? Ненавидящий собак?

Отец безмолвствует, созерцая заоконную градирню. Его спина — и та исполнена сарказма. Сермяга прибыл с визитом, облачившись в костюм сливочного цвета, украшенный — где только он его раздобыл? — рисунком, напоминающим ромашки. Хотел блеснуть элегантностью? Бедный! Да будь он в драных тренировочных штанах и заношенной водолазке, ему бы это не повредило — одежду, свою и чужую, Гирники не замечают, тут нечто большее, чем принцип: это успело проникнуть в костный мозг. Но такой наряд не в добрый час победил даже нашу фамильную невнимательность. А тут еще Али кинулся обнюхивать его цветочки, пуская от радости пузыри, оставляя на щегольских брюках влажные пятна. Самообладание изменило Леониду: он задергался, забубнил, что, мол, вообще-то, по его убеждению, животному в квартире не место, “нельзя ли, пока я здесь, запереть его в ванной комнате?” Мама отозвала собаку, но Сермяга все не может успокоиться — ежится, нервно пощипывает брючки на коленях, счищая действительные или воображаемые шерстинки. Чтобы отвлечь его от этого занятия, я предлагаю:

— Пройдемся?