Искусство отсутствовать: Незамеченное поколение русской литературы

Важно, что этот тип идентичности — прежде всего поколенческий, что универсальное понятие «молодости» здесь практически полностью вытесняет любые другие формы коллективного самоопределения, за исключением разве что пространственных ориентиров («парижская нота», «парижская школа») и негативных дефиниций (собственно «незамеченность»). Тотальность поколенческого языка превращает замкнутое, изолированное сообщество в идеальное поколение, отражение всех предыдущих и всех последующих, самое жертвенное и обреченное; «судьба незамеченного поколения» напоминает Владимиру Варшавскому «судьбу всех „лишних людей“ русского прошлого и всех „потерянных“ поколений Европы и Америки»[513]. Героям нашего исследования не приходится рефлексировать над употреблением поколенческой терминологии: она усваивается эмигрантской публицистикой вместе с языком русских «шестидесятников»; поколенческие градации востребованы практически во всех интеллектуальных кругах послереволюционной диаспоры — не только в собственно литературных, но и в политических, философских (впрочем, граница между этими сообществами часто условна); наконец, с поколенческими категориями непосредственно связаны общеевропейские символы переломного межвоенного времени. Конечно, Гертруда Стайн, говоря о воевавших и потому «потерянных для общества» молодых европейцах, имеет дело с иным понятием поколения, нежели, скажем, сменовеховцы. Для русских эмигрантов «поколение» подразумевает в первую очередь возможность символического продления национальной истории; при помощи поколенческих терминов обозначается сбой репродуктивных механизмов и одновременно надежда на их восстановление. Конструкция «молодой эмигрантской литературы» здесь не является исключением. Желания писать по-русски уже достаточно для того, чтобы наши герои стали «поколением» — олицетворением «молодости», «новизны», «смены».

Вместе с амплуа «молодого литератора» они приобретают возможность выстраивать собственный образ в модусе неизбежности и предопределения. Воплощением социального действия становится «история» и/или «судьба», которая управляет поколениями, избирает их для особой миссии, обделяет возможностями, удачей и счастьем, связывает рамками общего времени и пространства. В то же время, благодаря заимствованной маске «проклятого поэта», в поколенческий сюжет о несчастной судьбе включается инстанция адресата, читателя, а функции описания, объективной оценки, рационального освоения роковой истории персонифицируются в идеальном образе грядущего историка. Традиционные репродуктивные мотивации («существование для потомков», «ради передачи опыта», «подготовки почвы для грядущих поколений») осмысляются в категориях индивидуальной достижительной стратегии (необходимость быть «понятым», «признанным», «прочитанным» если не современниками, то «будущим читателем»). Иными словами, фигура будущего читателя, замещая проблематичную фигуру потомка, присваивает ее аскриптивные, «псевдоприродные» (если воспользоваться терминологией Сергея Зенкина) свойства. Будущий читатель неизбежен, как смена жизненных циклов и времен года, — и в силу именно таких онтологических характеристик недостижим.

Конечно, за инстанцией будущего читателя вообще или профессионального читателя, грядущего историка в частности скрывается ценностно окрашенный образ литературы. В отечественной традиции «литературное поколение», как правило, определяется через фигуру сильного предшественника. Тем самым устанавливается предел возможностей новой генерации («серебряный век» следует за «золотым», «бронзовый» — за «серебряным»), но за счет такого ограничения отвоевывается устойчивое место в высокой, большой литературе. В этой книге — и в особенности в последней ее главе — мы старались показать, что «незамеченное поколение» с его декларативной алитературностью обязано своим появлением высокому и устойчивому статусу национальной литературы. Принимая разные обличья, воплощая историю, судьбу, родину, реальность, великая национальная литература задает основные рамки и основные способы самоопределения. «Поколение», о котором шла речь в нашем исследовании, не замечено постольку, поскольку не может быть приписано к чему бы то ни было, соотнесено с чем бы то ни было, — за исключением иллюзорного образа национальной литературы. Это поколение вторично по отношению ко всей русской литературе, в пику всей русской литературе несчастно и, по сравнению со всей русской литературой, не признано.

* * *