Искусство проклинать [СИ]

Дан послушно держался возле меня, не отнимая руки, особенно в темноте. Он видел неровности почвы или хорошо чувствовал их и удерживал меня от неловких шагов. Иногда он нагибался и, сорвав на ходу нужную травинку, известную только ему, растирал пальцами, поднося к лицу, прижимая к губам. Как-то мы наткнулись на невидимое в темноте поле клевера (я потом рассмотрела прихваченный с собой крошечный трилистник), и Дан разделся и покатался по нему нагишом, а я сидела в маленьком стожке рядом и ждала.

Пальцы у него стали подвижнее, а в руках чувствовалась сила. И, главное — лицо. Тому, кто увидел бы его сейчас, оно показалось бы лишённым жизни и всякого выражения. Только не мне. Я замечала мелкие движения бровей, тонкой складки между ними, подрагивание ноздрей и рта, влажное перемещение синего взгляда под лёгкими веками.

Он был не так скор в движениях как Ленка, которую я часто вспоминала, но этому нашлось вполне логичное объяснение: они попали в разные руки, когда стали такими. Я ничего не знала о том, как «оживлять» Дана и действовала методом проб и ошибок, бережно и любовно. Девчонке, конечно, пришлось постигать иную науку, жестокую и, как можно догадаться, достаточно зверскую, кровавую совсем в другом качестве.

Однажды тёплым вечером, во время прогулки, я ненадолго забылась в дремоте около того стожка, и вдруг Дан осторожно потянул Алексо у меня на шее. Я открыла глаза. Несколько тёмных силуэтов собак окружили нас и выжидающе поглядывали, мерцая красными зрачками. Я выступила вперёд и расправила цепочку поверх куртки. Горячий Алексо засветился и изумруд пустил тонкий, как от фонарика, зеленоватый луч. Первый пёс, на которого он наткнулся, заскулил и, дымясь кинулся прочь, а за ним — остальные. Не знаю, кто послал в ночную тьму этих собак, но собаки были непростые и им был нужен Дан.

Со стороны, мы, без сомнения, были жуткой парой, я это знала. Но уже перестала наливаться обжигающим холодом от такой мысли. Всё уже случилось, изменить ничего было нельзя, а значит, нечего и переживать. Это мой кошмар, и я никого не приглашаю в него, ни живых, ни мёртвых. Мне придётся справляться с ним самой.

Я ежедневно делала Дану ванны с травой или протирала его спиртовой настойкой. Он сидел возле меня, выходя из кладовой, пока я не направлялась в спальню. Там я ложилась в постель и он устраивался рядом, обхватив меня руками. Моё сердце билось ему в грудь, и мне было почти нестерпимо холодно, несмотря на пуховое одеяло, шерстяной спортивный костюм и толстые носки из козьего ангорского пуха…

Глава 20

В первых числах марта покончила с собой Маринка. Слухов было много и в Бытсервисе они обсуждались в моё отсутствие. Она утопилась в реке, оставив дома записку, и её выловили только на второй день за двадцать километров ниже по течению. Подготовка к похоронам, как рассказывали очевидцы, оказалась настоящим ужасом. Наш батюшка наотрез отказался отпевать самоубийцу, и Нина Сергеевна устроила безобразный скандал, стоивший бедному отцу Павлу прихода. Он был переведён из города куда-то на периферию.

Смерть первой городской красавицы, сопровождаемая самыми невероятными сплетнями, всколыхнула общественные слои снизу доверху и её похороны стали, чуть ли не событием года, который только успел начаться. Народу было столько, что по ходу движения похоронной процессии пришлось заблокировать движение транспорта. На кладбище и вовсе было не протолкнуться. Милицейские чины всех рангов, отозванные от своих непосредственных дел, наводили порядок в необъятной толпе, бдительно и неуклонно не допуская посторонних к могиле.

Маринка была портясающе красивой в роскошном подвенечном платье и фате в своём гробу, обитом белой парчой. Я на похоронах, конечно, не была, и знаю всё только из рассказов наших швей. Нину Сергеевну отпаивали лекарствами, возле неё неотлучно дежурил врач. На кладбище она кричала, плакала и проклинала всех на свете. Единственное, лелеемое дитя должно было и после смерти получить всё самое лучшее и дорогое, а девочку так и не отпели, как положено, только невнятно и быстро прочитал что-то перепуганный кладбищенский попик. Я вспомнила, что Маринка некрещёная, но промолчала.

Я почему-то не посмела даже съездить на её могилу после похорон с последним «прости». Мне очень хотелось, но я не смогла. Несмотря на то, что Маринка больше трёх лет была моей коллегой и мы по-своему, неплохо дружили, какая-то неведомая сила удерживала меня от этого шага. Наверное, слишком хорошо запомнилась Ленка, поджидавшая меня в кустах.

Я пришла с работы рано, в обед. Галия, как раз, затеяла стирку. Мы подогрели пиццу в микроволновке, и я достала коньяк.

— По рюмочке, Галия. За упокой…

— Да, можно… Ты… Ты ведь не винишь во всём себя, Тинатин, дорогая? — Галия выросла в Грузии и прожила там почти до восемнадцатилетия, и она ещё один человек, который зовёт меня этим именем.