Искусство проклинать [СИ]

Я рассчитала, что из густого перелеска, от которого начинался карьер и болотца, переходящие у завода в непролазную топь, москвич никто не увидит. Дальше на бугор поднимались чахлые деревья, а заводской дворик густо зарос акацией. Сквозь дождь забор был почти невидим, с болота надвигался, пока ещё редкий, туман. Я вышла из машины, и, крадучись, поднялась на пригорок. Никаких признаков охраны и подозрительных звуков, только слабое свечение электричества за стеной. В заборе, со стороны карьера, отыскалась брешь от выпавших сверху кирпичей, через которую я, подтянувшись, пролезла внутрь.

Замусоренный двор пуст, несколько машин у ворот. Я выждала, оглядывая примыкавшие к конторе формовочный цех: три стены и крыша, такая же сушильня. Только в углах темно, но вряд ли там кто будет сидеть в секрете. Если охрана есть — она в конторе, где окно сияло голубоватым светом телевизора. Единственный фонарь освещал дверь в помещение для обжига — новое и крепкое, с красными пятнами кирпичных заплат в стене. Если здесь кто-то есть, то за этой тяжёлой металлической дверью, больше негде. А дверь прямо в стене формовочного, под крышей, до неё и нужно добраться.

Я продвигалась, прижимаясь к стене, до конторы, затем, пригнувшись, пролезла под светящимся окном, миновала ёмкость из-под угля, и затихла. Возле угольной ямы кто-то двигался. Приглядевшись, я подошла ближе. Там, в тени у стены, сидели в железной клетке собаки — чёрно-белый сеттер и две дворняжки. Я ожидала, что они залают, но собаки молчали. Сеттер попытался вильнуть хвостом, две другие смотрели угрюмо и обречённо. Сволочи! Заморили голодом… Собак отпущу… Не забыть отпустить собак… Вот гады, и не жалко. Хотя, если людей не жалко… Понятно, откуда эти ночные псы в поле. Эти, как будто, пока ещё просто собаки. Алексо предупредил бы… Вот и дверь. Я снова прошла вдоль стены, в тени. Формовочный был пуст. Из-за плотно подогнанной двери слышался гул голосов.

Ни единой щёлочки. Но кто-то там есть, это точно… Надо поискать свет. Не в темноте же они там… заседают-высиживают. Где есть свет, там есть отверстие. Снаружи сплошная стена, тоже хорошо заштопанная. А от обрыва? Я поискала подходящий разлом в стене формовки, протиснулась в него, и выглянула. Точно, есть окошечко в метре высоты от фундамента, и сам фундамент есть — узенькая полоска бута, на которой можно примоститься. Но сначала — собаки…

Они вылезали в приоткрытую решётчатую дверцу ползком, медленно, тяжело дыша и кося на меня настороженным взглядом. Одна из дворняжек оскалилась, но не зарычала. Сеттер поплёлся к отверстию под воротами, мотаясь из стороны в сторону, и еле переставляя ноги, дворняжки — чуть поживее. И всё — молча. Ну, падлы! Скоты! Живодёры! Это я тоже заношу вам в счёт, уроды…

Я вернулась к дыре в стене. До оконца добиралась долгих минут десять, соображая на ходу, за что цепляться, чтобы не свалиться в овраг. Почти у цели обнаружила крепкий кусок арматуры, закрепляющей фундамент, а через полметра другой. Значит, есть ещё. Если заводу около пятнадцати лет, фундамент делали крепко, крепче стен. Арматура тоже могла не проржаветь. Я встала на два прута, и, схватившись руками за оконный проём, выпрямилась. Окно оказалось на уровне груди и было отворено, заглянуть в него вполне возможно, тем более что пол в обжиговой оказался гораздо ниже фундамента.

В помещении горели свечи, чёрные и белые. Запах от них стоял затхлый и неприятный, но света хватало. За длинным столом, накрытым чёрной тканью, сидело человек двадцать, и во главе — вся компания Хорса, с которой он меня знакомил в Курятнике. Половины лиц остальных я не видела, но из тех, кто был повёрнут в мою сторону, узнала несколько человек.

Торговец из коммерческого киоска в соседнем квартале, истеричная дама средних лет, кажется, служащая сбербанка, собачник Коля Жердев, видимо — основной поставщик сырья. Ещё одна… обесцвеченная медсестра доктора Митрофанова. А где же сам доктор?

Хорс говорил нараспев, своим гнусавым, сдавленным голосом, что-то знакомое и непонятное, а хор голосов повторял каждое его слово. У председательствующего был окинут на спину капюшон балахона вроде рясы, остальные — тоже одеты в бесформенные хламиды, но без рукавов. Хорс замолчал, и до меня, наконец, дошло, что он бубнил: молитву наоборот. После этого Мара, или как её там, высохшая красавица с голодными глазами, встала вместе с женой Хорса, и, сверкнув голым телом в разрезе балахона чуть не до подмышек, удалилась. Они вдвоём внесли знакомую чёрную чашу из хрусталя, наполненную мутной, белой жидкостью, поставили на стол. Хорс бросил в вазу горсть травы, неприятный запах которой услышала даже я, а потом, бормоча, чего-то долил из флакона.

Жидкость закипела, запахло ещё сильней, немыслимой гадостью. Заседавшие встали и запели.

— И вечным будет наш Отец! — провозгласил Хорс и все подхватили его слова.

— И вечными будем мы! — опять хор.

— И воцарится царствие его, а наша власть!

— И падёт на землю тьма!

Он снова что-то всыпал в вазу, и из неё пошёл дым.