Искусство проклинать (СИ)

Я кричала в трубку мобильника, повернувшись к буре спиной, и прикрывая лицо Ашота. Нас уже ждали, и мы шли. Огромные, ободранные до мяса мусульманские руки Ильяса, нежно и бережно держали Ашота над землёй, и я с христианской молитвой отклоняла нависающие, падающие, бьющие в нас ветки. Мы ступили на дорогу, и остров провалился позади нас. Вскипевшая вода, последний раз обдавая всё горячим паром, сомкнулась над местом шабаша.

Буря разошлась. Сверху посыпался крупный град, больно бьющий в склонённые головы. Я накрыла Ашота своей курткой, и свитер на мне начал схватываться коркой. Навстречу выскакивают из темноты Ким с Рустамом, и, прикрывая нас дождевиками, помогают идти.

— Григорий повёз людей, у них один припадок и ещё сердечный приступ. Все, кого я держал на прицеле перед перешейком, сгорели. Сами вспыхнули как спички… — рассказывает Рустам: человек около двадцати. Даже пепла не осталось. И в воде тоже горели, двое…

— Уехали и хорошо! Мы здесь сами управимся, — говорит Ильяс: Раскладывай правое сиденье в салоне для Ашота. Второе снимаем… Вить, ты устраивайся на заднем…

— Давно уехали? — я кутаюсь в куртку, не чувствуя собственной кожи.

— Минут десять — пятнадцать. Уже на месте. Он заедет к вашей девочке. Предупредили… — отрывисто говорит Ким, и пощипывает, растирает мне спину прямо через куртку. Потом приступает к рукам.

Рустам тревожно кричит на родном языке. Ильяс отпускает русское ругательство. Вода подступает к колёсам машины, прибывая прямо на глазах. Мы четверо, толкаем мицубиси по колено в липкой глине, оставив Льва Борисыча за рулём. Наконец, выползаем вверх, на гравийное покрытие. Ехать дальше невозможно: кусочки льда лупят, как из пулемёта. Трескается лобовое стекло, видимости нет и на два шага вперёд. Вшестером набиваемся в салон. Я протискиваюсь назад, между Витькой и головой Ашота. Впереди меня- шеф и Рустам, а Ким с Ильясом кое-как устроились на полу. Витьку бьёт крупная дрожь, зубы стучат.

— Ну, как, Вить? Дотянешь?

— Переживу… Тина, тебе надо переодеться. И водки глотнуть.

— Лучше кофе.

Лев Борисыч вынимает термос, наливает кофе, я пью, не чувствуя вкуса, обжигая рот. Ильяс достаёт из-под сиденья мою сумку.

— Не надо, потом.

— Нет, надо, — Витька неловко возится с замком, вытягивает из него свитер и майку. — Снимай всё! А вы закрывайте глаза.

Я даже злюсь, сдирая с себя мокрое. Я ещё могу злиться. Витька шипит, отстраняясь в угол, и давая мне место натянуть джинсы.

— В синяках вся спина, завтра не разогнёшься. А рёбра синие, снова посчитали… — говорит он сдавленным голосом.

— Сам-то чего уставился? Не лупи глаза — вяло огрызаюсь я, чтобы что-то сказать. Сил нет даже просто думать.

— Не тот глаз… Дурёха… Носки тоже переодень, и кроссовки.

— В грязи же вся… Прямо на грязь надевать?

— Зато сухое. Вы тоже переодевайтесь, все.

Мы долго сидим молча, отогреваясь. Я не отрываю взгляда от мёртвого, спокойного лица Ашота.

Почему? За что? Ну за что, Господи! Ашот! Ашот! Незаменимые есть, и ты как раз такой. Смерть отнимает самое лучшее, самое дорогое… Как, ну как же я буду теперь, без тебя?

Витька, забывшись, тихонько стонет, и я кладу ему руку на простреленное плечо поверх бинта. Он затихает. Я смыкаю тяжёлые, горячие веки, осторожно откидываю голову назад. И сразу, как в кинокадрах, вижу: Ашот, сидящий за своим рабочим столом; Ашот, танцующий лезгинку на восьмое марта в прошлом году, изящный, лёгкий, с такой открытой лучезарной улыбкой; Мадина и Ашот, машущие мне с крыльца своего дома… Дан, стоящий в позе послушного мальчика, в грязном бассейне, глядящий мне в глаза снизу вверх. Слёзы выступают сами, обжигая лицо.

Нет! Только не реветь! Это сейчас самая неудачная идея. Я приеду домой, отмоюсь, отпарюсь и закроюсь в ванной, когда Баба Саня с Зойкой уснут. И потом буду плакать, выть, рычать, скулить и бить кулаками в кафель стен. Я буду реветь целую вечность: теперь можно… Нет! Нет, я уеду в винодельню и спущусь в тот каменный подвал, чтобы орать там до бесконечности, в полном одиночестве. Я навоюсь за все эти дни, за каждый час и за каждую минуту! Как же я буду кричать! Я буду кататься по полу, прижимаясь лицом к последним следам, отпечатавшимся в многолетней пыли и орать! Я буду так вопить, что у меня пропадёт голос…

Меня что-то толкает изнутри, и я настораживаюсь, осматриваюсь. Всё спокойно, за окном беспросветный ливень.

Это не Алексо… Тогда что?

Снова толчок… В живот, пониже пупка.

Мне вдруг сразу становится жарко…

Всё это время, уже три месяца… Нет, почти четыре. Мои пальцы ложатся на живот. Вот оно… Не может быть…ЭТОГО НЕ МОЖЕТ БЫТЬ!