Искусство рассуждать о книгах, которых вы не читали

Другой выход, к которому тоже прибегает Гасти-нель, — это повернуть разговор так, чтобы он касался только отдельных моментов, общих для обоих текстов. Например, о времени, когда происходит действие, — это период оккупации, и о двух персонажах-детях, которых зовут Макс и Мимиль. Селин оставила их в своей версии книги:

«...ведущий попытался вернуться к своему вопросу: было видно, что ему страшно хочется поговорить о романе. Гастинель оборвал его, но потом, с трагическим вздохом, все же соблаговолил сказать пару слов о книге. [...] Итак, слава Богу, решились и обсудили два-три пустяковых фрагмента — безобидных, руководствуясь все тем же маниакальным нежеланием хоть сколько-нибудь приоткрывать интригу — о Максе и Мимиль, а потом тот толстый автор направил разговор в другое русло — властно, будто это он ведущий дебатов, — и стали вспоминать жизнь в оккупированном Париже,- налеты, нехватку еды, очереди перед лавочками, где почти ничего не продавалось, комендантский час и списки заложников, которые расклеивали по стенам, об анонимных доносах — словом, горестный перечень тех каждодневных мытарств, которые длились четыре бесконечных года. Впрочем, разговор этот был не то чтобы некстати, потому что эта мрачная и давящая атмосфера действительно служит фоном для событий, происходящих в романе».

Банальные рассуждения о детях-персонажах или о событийном фоне, общем для двух романов, — единственный выход для Гастинеля. В те редкие минуты, когда разговор становится более конкретным, между ведущим и Дошеном сразу возникают нестыковки, и Гастинелю приходится вмешиваться, подкидывая какие-то двусмысленные формулировки, которые устроили бы обе стороны:

«— Вы наживете себе врагов.

— Тем лучше, нам это даже нравится. Вообще-то, с тех пор, как о книге заговорили, врагов у нас уже появилось немало. Нам приходится отказываться от встреч.

— С этими вашими намеками на такого-то или такую-то... которые в те времена занимали важные посты... вы слишком далеко заходите...

— Мне так не кажется, — ответил Дошен. — Вы как-то не так прочли.

— На самом деле мы ни на кого не нападаем, — ввернул Гастинель. — Это просто... ну скажем, легкие уколы».

Проблема Гастинеля в том, что ему нужно придумать формулировки, подходящие одновременно и для книги, которую знает Дошен — он ее написал, а ведущий не имеет о ней ни малейшего представления, — и для книги, которую держит в руках ведущий, а Дошен даже не догадывается о ее содержании. Дошен в своей рукописи и не думает портить жизнь бывшим коллаборационистам, которые сменили принципы, — а книга Селин полна обвинений против ее бывших сообщников. Выражение «легкие уколы» становится компромиссным вариантом — во фрейдовском смысле — между двумя книгами, о которых одновременно говорят в этой передаче. Так Гастинель на глазах у миллионов телезрителей экспромтом выстраивает фрагменты общей книги, которая будет приемлемой для обеих сторон и в которой каждая сторона сможет узнать знакомое ей произведение.

• • •

Но сложности в разговоре с Дошеном возникают не только у телеведущего. Та же проблема была и у Селин, и у критиков, без конца говорящих с Дошеном о книге, в которой ему трудно увидеть что-то знакомое, потому что он ее не читал.

И хотя Селин, к несчастью, знает, что на самом деле написал Дошен, потому что она каждый день перепечатывает страницы на машинке, она не может сказать ему, что она на самом деле об этом думает, и ей приходится говорить с ним о некой вымышленной книжке, в которой ему трудно узнать свой текст. Он ошеломлен дифирамбами, которые слышал от нее в те дни, когда она перепечатывала книгу, и у него есть все основания сомневаться, что они действительно относятся к его произведению, потому что, по сути, Селин обращает их через его голову — к себе самой:

«По правде, мне повезло... Так редко встретишь хорошего писателя, особенно в наши дни. Великие нас покинули... и уже никогда не вернутся. „Оставляю вам мои книги, не скучайте“. Селин... Арагон... Жионо... Беккет... Генри Миллер... Да, ну и Марсель... [...] И как подумаю, что некоторые фразы ты так исчеркал, что и не прочтешь! Иногда удается каким-то чудом разобрать то, что ты вымарал, — это потрясающе. Ты выбросил самое лучшее. Представляю, что же делалось у тебя в голове, когда ты все это закручивал.

Улыбка у меня на губах должна была изобразить озадаченный скепсис.

— Можно один вопрос: а вы точно читали именно мою рукопись?»