Искусство, рождённое Безмолвием

Одна из возможных интерпретаций сада связана с сюжетом древнего, XIV столетия, свитка, находящегося во владении храма, – «Белый Путь между двух рек» (Нигабякудо). Согласно сюжету свитка, «Белый Путь», то есть Путь, ведущий в мир Божественной Реальности, Высших сфер, чистоты Небесного совершенства, проходит между двух рек человеческого существования, условно названных «реками алчности и гнева». На картине они изображены как мутный поток бурого цвета, с одной стороны, и огненно-алая река человеческих страстей и пороков, болей и опасностей, с другой. Между двумя этими реками тонкой, хрупкой ниточкой пролегает «Белый Путь», не замутненный искушениями и страстями, ведущий из мира иллюзий земного бытия к подножью Амида Будды, в мир просветлённого сознания. На свитке высокая и светлая фигура Амида изображена парящей на облаке, стоящей в неком пространстве «Над», не касающейся ни мира огненной реки, где кипят человеческие страсти, ни мутного бурого потока людских пороков. Крохотная женская фигурка, едва различимая с первого взгляда, идет по этому опасному пути, захлестываемому волнами и пламенем двух рек, направляясь к подножью Амида Будды. Но она не беззащитна, как может показаться на первый взгляд, и не одинока, ибо наставляема и направляема Буддой Шакьямуни, сидящем по правую сторону от Белого Пути на пьедестале из лотоса. Не этот ли Путь имел в виду художник сада, вне всякого сомнения хорошо знакомый со свитком – главным сокровищем храма, создавая иллюзию устремленности, движения вверх, в Мир Высший – туда, где царственно стоящий на верху холма камень воплощает зовущую к себе фигуру Амида Будды. Пруд зрительно разделен на две части – две «реки», перекликаясь с сюжетом свитка. Справа от Молитвенного камня – крупный валун, способный служить в этом случае символом Будды Шакьямуни, вдохновляющего человека на светлый Путь Бякудо.

«Белый Путь между двух рек».

Свиток XIV в. Мампукудзи. Масуда

Трудно сегодня, по прошествии пяти столетий, судить о том, был ли Сэссю действительно причастен к созданию названных садов. Проблема осложняется тем, что никаких документальных свидетельств, раскрывающих тайну их происхождения, не осталось.

Самым авторитетным в японском искусствоведении считается мнение Сигэмори Мирэй, которому принадлежат многочисленные исследования по истории японских садов. Созданные с высоким мастерством, не уступающие ни в красоте, ни в профессионализме столичным – киотоским, сады в Масуда дают основание Сигэмори Мирэй видеть в них типичный образец дзэнского садового искусства периода Муромати. Японский исследователь относит их авторство к Сэссю – художнику-мастеру, творческая мощь которого распространялась в равной степени и на живопись, и на искусство садов.

Однако далеко не все исследователи, как японские, так и западные, разделяют мнение Сигэмори Мирэй. Некоторые из них²¹ более осторожны в своих суждениях относительно времени создания садов и их автора.

Сами же жители Масуда, включая научных сотрудников Дома памяти Сэссю (Сэссю но Кинэнкан), пребывают в полной уверенности, что оба великолепных сада в храмах Икодзи и Мампокудзи не могли быть созданы другим мастером. Как известно, Сэссю провел в этом городе последние годы своей жизни, здесь же, в Масуда, его могила.

Следует, однако, учитывать национальную психологию японцев, дорожащих памятью великих соотечественников, так или иначе прославивших свою страну, оставивших заметный след в ее истории, особенно если речь заходит о такой яркой личности, как Сэссю, который стал родоначальником целого направления японской живописи.

Еще задолго до приближения к Масуда, расположенному на самом берегу Японского моря, за сотни километров от культурной столицы страны, рекламные проспекты, в изобилии выставленные на железнодорожных станциях, буквально «кричат» о наличии знаменитых «садов Сэссю» в этом городе. Сам же Масуда назван в рекламных проспектах не иначе, как «город Сэссю» – Сэссю но мати. В наши дни Масуда – рядовой и в общем ничем не примечательный (кроме своей связи со знаменитым соотечественником), живущий простыми будничными заботами провинциальный городок. Даже трудно проследить, где кончается город и начинается сельская местность с обычными для нее крошечными террасовыми полями, с копошащимися на них людьми, готовящими весеннюю землю к посадкам, с цаплями и журавлями на берегах реки. Темный бархат речной воды отражает гору, зеленая масса которой оживляется лишь движением перелетающих на ее фоне больших белых цапель, гнездящихся в лесных зарослях на склоне горы.

Вся атмосфера города, кажется, пропитана памятью о великом художнике, словно жил он здесь не в далеком XV столетии, а едва ли не вчера. Иероглифы с именем Сэссю сопровождают вас повсюду: ими украшены коробочки с фирменными сладостями (Сэссю маки), именем художника названа керамическая утварь, изготовляемая в городе (Сэссю яки), наконец, огромных размеров иероглифы высвечивают название местного ресторана: «Сэссю».