Искусство (Сборник)

Трудно измерить расстояние, разделявшее остров Мем-э Б'Кетер Саббат и горы, где карабкались в тот момент вверх по склону Тесла и Феба Множество мыслителей в обоих мирах, в Косме и Метакосме, издавна пытались создать формулу, которая позволила бы вычислить расстояние между ни ми, но к единому выводу так и не пришли. Согласились толь ко в одном: единого правила, а также единиц измерения для этого нет. Ведь расстояние между мирами — не отрезок пространства между двумя точками, а различие в состояниях. Потому одни считали, что проще всего считать это пространство исключительно абстрактным, подобным тому, что отделяет почитателя божества от самого божества, и предлагали для такого случая особую систему координат. Другие полагали, что на пути из мира Альтер Инцендо в мир Субстанции душа претерпевает столь радикальные изменения, что описать и подвергнуть анализу дистанцию между ними (если здесь уместно слово «дистанция», в чем они сомневались) можно лишь в терминах духовной эволюции. Однако последнюю гипотезу признали несостоятельной, поскольку идею духовной эволюции отдельно взятой личности сочли ересью.

Были и третьи. Они настаивали на том, что любое взаимопроникновение между Сапас Умана и морем сновидений совершается лишь в сознании, и потому все попытки вычислить физическое расстояние между ними обречены на провал. Воистину, уверяли они, с тем же успехом можно измерить промежуток между одной мыслью и другой. Оппоненты называли эту теорию пораженчеством и вульгарной метафизикой. Они напоминали, что человек вступает в воды моря сновидений трижды, а всю остальную жизнь оно не достижимо даже в мыслях. Не совсем так, возражал лидер третьей группировки, мистик из Джума по имени Карасофия. Стена, разделяющая Метакосм и Косм, постепенно становится тоньше, и скоро наступит время, когда она окончательно рухнет. Тогда разум Сапас Умана, который кажется столь наивным и конкретным, даже в своем зачаточном состоянии станет главным производителем чудес.

Если бы Карасофия не погиб за свои идеи от руки убийцы на поле подсолнухов близ Элифаса, он мог бы заглянуть в мысли тех, кто собрался на праздничный парад в Эвервилле, и нашел бы в них подтверждение своей гипотезы. Все участники парада грезили наяву.

Взрослые мечтали стать свободными, как дети; дети меч тали получить родительскую власть.

Любовники глядели друг на друга и видели будущую ночь; старики и старухи смотрели на свои морщинистые руки или в голубое небо и видели то же самое.

Кто-то грезил о сексе, кто-то — о забвении, кто-то — о разгульном веселье.

А дальше по маршруту парадного шествия, возле окна, из которого он недавно вывалился на тротуар, сидел чело век, грезивший об Искусстве: о том, как его получит и навсегда перейдет предел времени и пространства.

— Оуэн?

Будденбаум не думал, что увидит его еще раз, по крайней мере, не в этой жизни. Но мальчишка стоял перед ним, та кой же, как прежде.

— Здравствуй, здравствуй…

— Как ты? — спросил Сет.

— Терпимо.

— Хорошо. Я принес холодного пива.

— Очень предусмотрительно.

— Считай это предложением мира.

— Принято, — сказал Будденбаум — Иди сюда, садись. Он похлопал по доскам рядом с собой.

— У тебя усталый вид.

— Не выспался.

— Молоточки мешали?

— Нет. Думал о тебе.

— Господи.

— Я хорошо о тебе думал, — уточнил Сет, усаживаясь рядом с Будденбаумом.

— В самом деле?

— В самом деле. Я хочу пойти с тобой, Оуэн.

— Куда?

— Туда, куда ты уйдешь после парада.

— Я никуда не собираюсь уходить, — возразил Будденбаум.

— Ты останешься жить в Эвервилле?

— Я нигде не останусь жить.

— Это способ от меня отделаться, — заметил Сет, — но почему ты не говоришь прямо? Скажи, я встану и уйду.

— Нет, это не способ от тебя отделаться, — ответил Оуэн.

— Тогда я не понимаю.

Оуэн обдумывал что-то, глядя в окно.

— Я слишком мало о тебе знаю, — проговорил он — И все же, мне кажется…

— Что?

— Я никогда никому не доверял, — сказал Оуэн. — Вот в чем дело. Хотелось доверять, и не раз, но я боялся разочарования. — Он посмотрел на Сета. — Знаю, я сам себя обманы вал, я придумывал себе чувства, — продолжал он, явно в смятении, — наверное, и любовь придумывал. Но это был мой выбор, так я защищался.

— Ты никогда никого не любил?

— Я испытывал страсть. И не раз. В последний раз — в Италии. Забавно. Унизительно, нелепо, весело. Но любовь? Нет. Я никому не доверял настолько, чтобы полюбить. — Он тяжело вздохнул. — Теперь уже поздно.

— Почему?

— Потому что любовь — это человеческая страсть, а я скоро стану свободным от всяких чувств. Вот я тебе все и сказал.

— Ты хочешь сказать… Ты перестанешь быть человеком?

— Да, именно.

— Это из-за аватар?

— Можешь думать и так.

— Объясни, пожалуйста.

— Встань, — сказал Оуэн, подтолкнув Сета. — Выгляни в окно.

Сет посмотрел. Оуэн встал сзади, положил ему руки на плечи.

— Смотри на перекресток.

Машин внизу не было; до окончания парада улица принадлежала пешеходам.

— Что я там должен увидеть? — поинтересовался Сет.

— Подожди немного, — промолвил Оуэн, передвигая пальцы ближе к шее Сета.

— Хочешь сделать мне массаж?

— Помолчи, — сказал Оуэн. — Сейчас… сейчас увидишь.