Искусство терять

– В Кабилии всегда хорошо, – кивает он. – Но ты умрешь от жары.

Наима не помнит, что ответила. Она ощущает себя шпионкой под прикрытием. С каждой его улыбкой она чувствует, что замечательно пускает пыль в глаза, что совсем не выглядит внучкой харки – хотя затруднилась бы описать, как они могут выглядеть. Она выходит из зала на втором этаже с чувством, что хорошо его поимела.

Через четырнадцать дней, как и рекомендует ей интернет-сайт, она снова в консульстве, и ей вручают пластиковую папку, а внутри – ее паспорт, с вклеенной новенькой визой по-арабски. Меланхоличного служащего сменила женщина зрелых лет с дряблыми щеками. Наима, не двигаясь с места, с растерянным видом рассматривает официальную печать, и та спрашивает:

– Что-то не так?

Наима неспособна ответить на этот вопрос. Алжир открывает ей свои двери на месяц. Она не знает, что сейчас чувствует – облегчение, разочарование или ужас.

Выйдя из дома одиннадцать на улице Аргентины, она звонит Лалле, чтобы сообщить ему новость. Никто не отвечает. Охранник жестом велит ей не задерживаться перед зданием. Она быстро удаляется, силясь сдержать непонятное возбуждение, охватившее ее в консульстве. Перед тем как спуститься в метро, среди искалеченных деревьев и трапециевидных зданий снова пытается дозвониться старому художнику. Трубку снимает Селина, слабый и далекий голос несколько раз повторяет «Наима», очень медленно. Лаллу прошлой ночью увезли в больницу с дыхательной недостаточностью. Врачи говорят, что он уже вне опасности, но вернется домой не раньше конца недели, и потом, «вне опасности» – в его нынешнем состоянии так и говорить-то бессмысленно, у опасности нет внешних пределов, наоборот, заикается Селина, они внутри. После паузы она добавляет, что он составил список своих рисунков, как раз перед тем как случилось «это», чтобы дать его Наиме. Еще он сделал ксерокопии страниц своей адресной книжки. Голос у Селины такой грустный, что Наиме кажется, будто они говорят о завещании – может быть, отчасти это так и есть.

– Я могу заехать сейчас, – предлагает она.

– Нет, – вздыхает Селина, – встретимся в городе. В этом доме без него ужасно.

Наима ждет ее в кафе у площади Республики, мечтательно поигрывая страницами паспорта. Несмотря на искреннее беспокойство за Лаллу, она видит в резком обострении его болезни или, вернее, в таком его совпадении с получением ею визы, шанс, за который ей немного стыдно (ей даже хотелось бы подобрать другое слово, она ненавидит себя за то, что использует слово «шанс», но вариантов нет). Близкая смерть художника делает ее отъезд необходимым и по-новому важным, это по-человечески принадлежит только ей, не касается ее семьи и выходит за рамки простого повиновения Кристофу. Путешествие будет исполнено смысла, и Наиме не придется спрашивать себя, что же может быть для нее там, по ту сторону.

Селина входит в кафе с осунувшимся лицом и садится на банкетку.

– Как ты? – спрашивает Наима.

Она тотчас жалеет о своем вопросе, все эти формулы вежливости так банальны. Ей бы вести себя с Селиной, как сумела бы Йема. Обнять ее, как только она подошла к столику, прижать к груди и прошептать, точно ребенку, который ударился: мескина, мескина… Но она забыла, как противостоять боли без стены обыденных слов, тех, что держат ее на расстоянии и полагаются правилами хорошего поведения.

Селина достает из сумочки тоненькую стопку бумаг и протягивает ее Наиме. Пока та быстро их просматривает, она заказывает кофе, но не пьет его, играя с ручкой чашки. Она то и дело заглядывает в свой телефон, убеждается, что он ловит сеть, нервно постукивает кончиками ногтей по экрану. Несколько раз извиняется, говорит, что она не совсем здесь, потом заводит речь о больнице, о трубках и капельницах, о докторах, которые ее в упор не видят, а медсестры обращаются с ней как с ребенком, а Лалла фаталист и уже отдает последние распоряжения.

– Он никогда в этом не признается, но ему хочется быть похороненным на родине. Я не знаю, почему он упрямится и настаивает, чтобы его могила была в Марн-ла-Валле. Он как будто думает, что может так наказать Алжир: раз вы не хотели меня живым, не получите и мертвым. Это ребячество. Плохо от этого только ему. Здесь, кроме меня и его сына, с которым он не разговаривает, у него никого нет. Он видится время от времени с такими же изгнанниками, донельзя несчастными, но пытающимися это скрыть. Они говорят, что здесь полная свобода самовыражения, и будто это чистый воздух, который они вдыхают полной грудью, но никто не признается, что эта свобода ничего им не дает, потому что французов не интересует, что делается в Алжире, и никто их не слушает.

Селина ушла, но Наима еще немного сидит в кафе. Оно заполняется, когда люди выходят с работы. Нарастающий гул разговоров вокруг, кажется, еще яснее обрисовывает вокруг столика Наимы зону молчания, которое ничто не может нарушить.